Ирина Грекова - На испытаниях
— Что такое, товарищ генерал? — испугался Теткин.
— И эту воду вы называли теплой!
— Теплая, ей-богу, теплая, как парное молоко!
— Молодой человек, питаясь в столовых, вы забыли, что такое парное молоко. Нет уж, увольте, не буду купаться.
— Да ну бросьте, Александр Евгеньевич! Я с вами, а? — предложила Томка.
— И не просите.
Генерал Сиверс отошел от воды и стал одеваться так же медленно и методично, как раздевался. В последнюю очередь он надел очки, сказал: «Честь имею кланяться» — и удалился, не оборачиваясь.
Сначала все молчали, глядя ему вслед, потом стали обсуждать.
— Странный человек! Воды боится, — оказал Джапаридзе.
— Не воды он боится, а холода, — возразила Лора.
— Какой же холод? Жарко, — заметил Манин.
— А ему холодно, — настаивала Лора. — Такой особенный человек. Я читала один роман про человека с Венеры. Он прилетел на нашу Землю, и ему все холодно, холодно... Никак не мог согреться, так и умер. Мне понравилось.
— Венера — планета любви, — мечтательно сказала Томка. Сегодня она была не по обычаю молчалива.
— Бросьте вы со своей Венерой, — перебил Теткин, — ничего ему не холодно, он в самолете без отопления летел и то не замерз. Нет, у него какая-то другая цель, но какая?
— Кстати, — крикнул из-под своего индивидуального шалаша Джапаридзе, — кто знает: спутник Марса, шесть букв, на конце «с»?
— Энгельс! — ответил Теткин.
— Балда! Не Маркса, а Марса.
— Тогда не знаю.
— Жаль, Сиверс ушел, — сказал Манин. — Он все знает. Исключительно образованный человек. Восемь языков изучил, если не больше.
— И откуда у него объем головы берется? — захохотал Теткин. — Я бы двух языков и то не выдержал. Да что языки? Мне в главке совершенно ответственно утверждали, что генерал Сиверс помнит наизусть всю таблицу логарифмов. Я не поверил, конечно, и к нему: «Правду ли, Александр Евгеньевич, про вас говорят, что вы таблицу логарифмов на память знаете?» А он так странно на меня поглядел: «Вам это говорили? Ну что ж, распространяйте дальше». И пошел.
— В цирке один такой выступал, — вставил Джапаридзе. — В уме корни извлекал. Прямо ненормальный.
— Насчет таблиц сведения, конечно, не до конца проверены, — продолжал Теткин, — а насчет «пи» я своими глазами видел. Знает число «пи» наизусть до шестидесяти знаков. По этому «пи» он даже измеряет состояние опьянения. Напишет «пи» и считает знаки. Как дойдет до сорока — все. Ни капли больше не выпьет.
— Нам бы такое «пи», — сказал Манин.
— Тебе! Ты и без «пи» трезвенник. Одну рюмку полчаса сосешь, смотреть тошно.
— Однако не пора ли купаться? — спросил Джапаридзе из-под сени своего шалаша.
— Пора, пора, — закричал Теткин, вскакивая на ноги, — самая пора купаться, купаться!
Он подскочил к шалашу, ухватился за одеяло, на котором лежал Джапаридзе, поволок к берегу, приподнял за край и скатил лежащего в воду вместе с журналом «Огонек».
— Не понимаю таких шуток, — кричал Джапаридзе.
— Куча мала! — завопил Теткин, ухватился за шею Манина и, ловко дав ему подножку, свалил в воду прямо на Джапаридзе, а сверху упал сам. Замелькали спины, ноги, руки. Теткин отфыркивался, как тюлень. Лора глядела на возню с умилением:
— Какой веселый. Какой общительный! Это надо же!
— Ничего, — согласилась Томка. — Только мне майор Скворцов неизмеримо больше нравится. Ты не обижайся, даже сравнения нет по культуре.
— Девушки, в воду! — крикнул Теткин.
Лора и Томка, чуть жеманясь и поджимая пальцы, вошли в реку, выбрав мелкое место. Течение перекатывалось через отмель, сильное, как струя из шланга. Пузырьки, деревяшки, веточки — все это, повертываясь и покачиваясь, летело мимо.
— Ух, и несет же, — сказала Томка. — Прямо с ног сбивает, жутко, правда?
— Ужас! — ответила Лора. — Нет, лично я такое купанье не люблю: того и гляди утонешь.
— А где наши-то? Лида с майором? Были две головы — и нет.
— А вон погляди, на том берегу. Да нет, правей смотри. Видишь? Вон куда их снесло. Как же они возвращаться-то будут, бедные?
Далеко, на противоположном берегу, в мелком ракитнике, виднелись две тощие знакообразные фигуры: мужская и женская. Лиц отсюда разглядеть было нельзя, но, судя по всему, они разговаривали, и довольно оживленно. Он, жестикулируя, что-то рассказывал, а она слушала, теребя одной рукой ветку, а другой опираясь на бедро. Издали это похоже было на разговор двух паяцев-дергунчиков.
— Как это люди в такую даль не боятся плавать? — сказала Лора. — Я бы умерла со страху. Ну, пускай он, мужчина все-таки, а она? Не понимаю таких отчаянных женщин.
— А я понимаю, я сама отчаянная, я только плавать не умею, а то бы поплыла. Я ничего не боюсь, в жизни все надо испытать, правда?
Две фигуры на далеком берегу изменили позы: теперь говорила она, а он слушал.
— Знаешь что, Лора, — сказала Томка, — а ведь между ними что-то намечается.
— Глупости! Тоже выдумала! Ничего не намечается. У нее муж и сын, и у него тоже жена и сын.
— Как будто это может помешать, — хихикнула Томка. — Вот у вас с Алексеем тоже двое детей, а он разве на это посмотрел? Наплевал и пошел по линии любви. В наше время на это не смотрят: дети. Понравились, погуляли, раз-два-три — и семья разрушена. Правда? Вот так и у них будет.
— Какая ты, Томка, мещанская, прямо ужас. Ты всех, наверно, на свой аршин меришь.
— Это я-то? Ну, нет, — засмеялась Томка. — Я-то как раз к мужчинам равнодушна. У меня семья крепкая.
— И про Лиду не говори. Лида не такая, чтобы позволить. Лида глубокая.
— Ну, ладно, давай сплаваем.
Надув щеки и выпучив глаза, Лора и Томка кинулись в воду и поплыли по-собачьи, сильно брызгая ногами. Течение подхватило их и понесло.
— Ой, боюсь, вода так и тянет! — кричала Лора. — Постой, коса упала.
Она остановилась по пояс в воде, выжимая воду из тяжелой своей косы. Томка тоже встала на дно, мелко и часто дыша, лопатки так и ходили.
— А Лидка-то с майором все беседуют, обсуждают. Я тебе говорила: что-то у них есть. Слишком уж долго беседуют.
Лора, не отвечая, глядела на тот берег, где все еще разговаривали две фигуры-закорючки — мужская и женская. Мужчина теперь почему-то сидел на корточках.
— Объясняется, — сказала Томка.
— Глупости, кто ж это на корточках объясняется?
— Верь моему слову, у меня на эту любовь нюх, как у милицейской собаки.
Тем временем Теткин, Мании и Джапаридзе, искупавшись, выходили из воды.
— Одна полна, другая худа, — говорил Джапаридзе, — нет золотой середины.
— Разве в этом дело? — отвечал Мании. — Важно, может ли женщина быть настоящим другом человеку.
— Правильно! — согласился Теткин. — Как вы думаете, братцы, жениться мне или еще погодить?
— А кандидатура есть? — спросил Мании.
— За этим дело не станет. Кандидатур у меня — вся Лихаревка да еще пол-Москвы.
— Нет, лучше не женись, — сказал Джапаридзе. — Распишешься — сразу свободу потеряешь, зарплату отдавай, пить не смей.
— Смотря какая жена, — заметил Манин. — Бывают очень чуткие.
— Ну, ладно, братцы, пора закруглять купанье, — сказал Теткин. — Солнце опускается, скоро комары нападут, наплачемся, да и ужин пропустим. А наши-то два чемпиона все на том берегу консультируются.
— Не ждать же нам их, — сказал Джапаридзе.
Теткин взял мегафон и крикнул в трубу:
— Пашка! Лида! Скворцов! Ромнич!
Голос утробно загрохотал над рекой. Две фигуры, два значка — мужской, и женский — на том берегу замахали руками.
— Чемпионы! Черт вас дери! — басовито раскатывался мегафон. — Чего вы там развели конференцию? Сейчас давайте обратно! Без вас уйдем!
— Дем... — ответило эхо.
От того берега отделились два быстрых треугольника; у вершины каждого из них периодически появлялась и пропадала черная точка.
— Теткин опустил трубу и сказал:
— Хорошо плывут... собаки!
9
Генерал Сиверс шел домой один. В душе у него что-то сосало. Эх, напрасно не выкупался... Может быть, все-таки надо было выкупаться?
Он шел, и вспоминался ему один день в детстве, очень похожий по ощущению. Было ему тогда лет семь или восемь. Домашние собрались в гости, звали его с собой. А он все не мог решиться: идти или нет?
— Ну, хватит полоскаться, — сказала мама, — решай.
А он все полоскался. Потом будто бы решил, сказал: не пойду. Но это он так сказал, ему очень хотелось, чтобы его уговорили. Но никто его уговаривать не стал, просто ушли, а он остался один. Ужасно один, и так хотелось в гости. Как сейчас помнит: голубые обои, один, и солнце, один прямой луч, и в нем пылинки звездочками.
Сейчас он шел по горбатой, изъезженной дороге с глубокими колеями. Окаменевшая грязь. Сколько предметов намертво в нее всохло: истлевший валенок с половиной галоши, моток ржавой проволоки, колесо... Какие здесь, должно быть, разыгрывались бои в героическую грязевую пору. Как завывали машины, как бились возле них люди, подсовывая под скаты брусья и колья, а то и ватники. Как дул холодный ветер, а люди закуривали, заслонив ладонями огонь, и между пальцами у них светилось красным...
