Габриэль Маркес - Генерал в своём лабиринте
- Дерьмовая игра, - сказал он. - Посмотрим, кто осмелится сыграть в ломбер.
Сыграли. Он выиграл три партии подряд, настроение у него поднялось, и он стал подшучивать над полковником Вильсоном и над тем, как тот играет в ломбер. Вильсон принял это с легким сердцем и, воспользовавшись добрым расположением духа генерала как преимуществом, не проиграл. Генерал сделался напряженным, поджал бледные губы, в глазах, спрятанных под косматыми бровями, появился диковатый блеск прежних времен. Он не проронил ни слова, и только мучительный кашель мешал ему сосредоточиться. После полуночи он прервал игру.
- Весь вечер я на сквозняке, - сказал он.
Стол перенесли в более укрытое место, но он продолжал проигрывать Он попросил, чтобы смолкли флейты, которые слышались неподалеку на каком-то празднике, но флейты все равно постоянно были слышны и перекрывали стрекотанье сверчков. Он несколько раз пересаживался, положил на сиденье подушку, чтобы стало повыше и поудобнее, выпил липового чаю, который помогал ему от кашля, сыграл несколько партий, вышагивая по галерее из конца в конец, но все равно продолжал проигрывать. Вильсон не сводил с него ясных, полных ненависти глаз, но он не удостоил его ответным взглядом.
- Это крапленая карта, - вдруг сказал он
- Это ваша карта, генерал, - сказал Вильсон.
Это действительно была его карта, но он осмотрел ее со всех сторон, потом остальные, карту за картой, и наконец заменил ее. Вильсон не дал ему передышки. Сверчки замолчали, установилась долгая тишина, прерываемая только порывами влажного ветра, который приносил на галерею первые ароматы знойных долин, да какой-то петух прокукарекал три раза. "Это сумасшедший петух, - сказал Ибарра. - Сейчас не больше двух ночи". Не поднимая глаз от карт, генерал жестко повелел:
- Никто не уйдет отсюда, черт бы всех побрал! Возражений не было. Генерал Карреньо, который следил за игрой скорее с тревогой, чем с интересом, вспомнил о самой длинной в своей жизни ночи, за два года до этого, когда в Букараманге они ждали результатов Учредительного собрания в Оканье. Они начали играть в девять вечера и закончили в одиннадцать утра на следующий день, когда его партнеры подыграли ему и он выиграл три раза подряд. Опасаясь подобного испытания сил этой ночью в Гуадуасе, генерал Карреньо сделал знак полковнику Вильсону, чтобы тот начал проигрывать. Вильсон не обратил на него внимания. Немного позже, когда Вильсон попросил перерыв на пять минут, Карреньо пошел за ним в глубину террасы и нашел его изливающим свои аммиачные накопления на горшки с геранью.
- Полковник Вильсон, - приказал ему генерал Карреньо. - Остановитесь!
Вильсон ответил, не поворачивая головы:
- Дайте закончить.
Он спокойно закончил свое дело и повернулся, застегивая ширинку.
- Начинайте проигрывать, - сказал ему Карреньо. - Хотя бы для того, чтобы поддержать товарища в беде.
- Я сражаюсь за то, чтобы никому не наносили подобной обиды, - сказал Вильсон с некоторой иронией.
- Это приказ, - сказал Карреньо Вильсон, встав по стойке смирно, посмотрел на него с высоты своего роста с величественным презрением. Потом вернулся к столу и начал проигрывать. Генерал понял.
- В вашем поступке нет необходимости, дорогой мой Вильсон, - сказал он. - В конце концов, будет справедливо, если мы все отправимся спать.
Он крепко пожал всем руки, как делал всегда, вставая из-за стола, чтобы показать: игра никак не влияет на дружеские отношения - и ушел в спальню. Хосе Паласиос спал на полу, но поднялся, увидев, что он входит в комнату. Генерал быстро разделся и, обнаженный, стал раскачиваться в гамаке, неотвязно думая о чем-то, и его дыхание становилось все более шумным и хриплым по мере того, как он размышлял. Потом он лег в ванну, и его била дрожь, но не от холода, а от гнева.
- Вильсон - мошенник, - сказал он.
Он провел одну из худших своих ночей. Вопреки его приказаниям Хосе Паласиос предупредил офицеров, что, возможно, понадобится врач, и завернул его в простыни, чтобы он пропотел. Простыни намокали одна за другой за короткие промежутки времени, которые заканчивались приступом лихорадочного бреда. Он несколько раз прокричал: "На кой черт разыгрались эти флейты!" Но на этот раз ему никто не мог помочь, поскольку флейты умолкли еще в полночь. Несколько позже он нашел виновника своего плохого самочувствия.
- Я чувствовал себя прекрасно, - сказал он, - пока мне не заморочили голову этим козлом-индейцем и моей рубашкой.
Последний переход до Онды проходил по обрывистому горному карнизу, где воздух был похож на жидкое стекло, и это можно было вытерпеть только благодаря сопротивляемости организма и присущей ему силе воли, ведь нельзя забывать, что ночь он провел почти в агонии. С первых же минут он, вопреки обычаю, несколько поотстал, чтобы ехать рядом с полковником Вильсоном. Последний воспринял это как предложение забыть неприятности вчерашнего вечера, проведенного за игрой, и протянул ему руку, как делают сокольничие, чтобы он оперся о нее. Так ему удалось одолеть крутой спуск, - полковник Вильсон был тронут его уступчивостью, а генерал, который дышал из последних сил, был все-таки непревзойденным наездником. Когда они прошли самый обрывистый участок, он спросил полковника, будто они находились на светском приеме:
- Как там сейчас в Лондоне?
Полковник Вильсон взглянул на солнце, которое было почти в зените, и ответил:
- Плохо, генерал.
Он не удивился и снова спросил тем же тоном:
- Почему?
- Потому что там сейчас шесть часов вечера, а это худшее время в Лондоне, - сказал Вильсон. - Кроме того, должно быть, моросит серый мертвенный, как болотистая вода, дождик, ибо весна у нас - самое ужасное время года.
- Не говорите мне, что вы победили ностальгию, - сказал генерал.
- Напротив: ностальгия победила меня, - сказал Вильсон. - И я нимало ей не сопротивляюсь.
- Так вы хотите или не хотите вернуться?
- Я уже и не знаю, мой генерал, - сказал Вильсон. - Я во власти судьбы, которая мне не принадлежит.
Генерал посмотрел ему в глаза и удивленно произнес:
- Я мог бы сказать о себе то же самое.
Когда он снова заговорил, и голос и состояние духа его были другими.
- Не беспокойтесь, - сказал он. - Будь что будет, но мы едем в Европу, хотя бы для того, чтобы не лишать вашего отца радости увидеть вас. - Потом, после долгого размышления, заключил: - И позвольте сказать вам последнее, дорогой мой Вильсон: о вас могут сказать что угодно, кроме того, что вы мошенник.
Полковник Вильсон уступил ему и на этот раз, привычный к его мужественному раскаянию, особенно после карточной игры или военной победы. Он спокойно ехал дальше, подставив свою твердую руку сокольничего дрожащей руке самого знаменитого больного обеих Америк, а воздух между тем начинал закипать, и они, будто мухи, боялись больших зловещих птиц, которые кружили у них над головами.
В самом трудном месте горного склона они встретились с несколькими индейцами, которые переправляли группу европейцев, неся их на сиденьях, привязанных к спине. Вдруг, незадолго до конца спуска, какой-то безумный всадник промчался галопом в том же направлении, что и они. На нем была яркая шляпа, почти целиком закрывавшая лицо, и он так неожиданно появился, что мул капитана Ибарры чуть не сорвался в пропасть от испуга. Генерал успел крикнуть ему: "Смотрите, куда скачете, черт вас возьми!" Он следил за всадником, пока не потерял его из виду за первым же поворотом, но продолжал следить и тогда, когда тот вновь появлялся все ниже и ниже по склону.
В два часа дня они преодолели последний подъем, и перед ними до самого горизонта открылась сияющая долина, в глубине которой расстилался, покрытый дымкой, славный город Онда, с кастильским каменным мостом через большую илистую реку, с разрушенными городскими стенами и колокольней, рассыпавшейся от землетрясения. Генерал не отрывал взгляда от знойной долины, но единственное, что волновало его, - это всадник в яркой шляпе, который в тот момент скакал по мосту неутомимым галопом. И тут он догадался.
- Господи! - сказал он. - Единственное, что может вызвать подобную спешку, - это письмо к Кассандру с вестью о том, что мы наконец отбыли.
Несмотря на предупреждение не устраивать никаких празднеств по поводу его прибытия, веселая кавалькада выехала встречать его в порт, и губернатор Посада Гутьерес велел устроить фейерверк с оркестром на целых три дня. Но дождь испортил праздник еше до того, как свита въехала на торговые улицы. Это был неожиданный ливень большой разрушительной силы, он размыл улицы, залил кварталы бедняков, но жара все равно стояла невыносимая. Среди беспорядочных салютов то и дело слышалась старая-престарая шутка: "Здесь так жарко, что курицы несутся яичницей". Жара стояла все три дня. Во время сиесты черная туча спустилась с Кордильер, накрыла город и пролилась нежданным ливнем. Потом на прозрачном небе снова засверкало солнце, так же немилосердно, как раньше; городские службы стали очищать город от грязи, принесенной ливнем, а над вершинами холмов с утра снова стала собираться черная туча. В любой час дня или ночи, в домах и на улице - всюду давала себя знать жара.
