Джон Голсуорси - Патриций
В дальнем конце комнаты лорд Деннис разглядывал папку с гравюрами; неожиданно его поцеловали в щеку, повеяло знакомым ароматом, - и он сказал, не поворачивая головы:
- Прелестные гравюры, Бэбс.
Не получив ответа, он поднял глаза Конечно, рядом стояла Бэбс.
- Терпеть не могу, когда вот так смеются над человеком, за глаза.
Они стали друзьями еще в ту пору, когда маленькая золотоволосая Барбара на своем сером пони неизменно сопровождала его в утренних прогулках верхом. Дни верховой езды отошли в прошлое; из всех занятий под открытым небом лорду Деннису осталась лишь рыбная ловля, и он предавался ей с ироническим упорством человека замкнутого и мужественного, который не желает признавать, что над ним уже занесена таинственная рука Времени. И хотя Барбара больше не была его утренней спутницей, он по старой привычке ждал, чтобы она поверяла ему свои секреты, - но она отошла к окну, и он с тревожным удивлением посмотрел ей вслед.
Был один из тех темных и все же пронизанных загадочным мерцанием вечеров, когда, кажется, во всем мире разлито зло, когда звезды проглядывают меж черных туч, словно глаза, что гневно мечут молнии на весь род людской. Даже в тяжком дыхании могучих дерев прорывалась злоба, и только одно не поддалось ей - темный островерхий кипарис; его посадили триста пятьдесят лет назад, и теперь он стоял непоколебимый, молчаливый - живое воплощение вековых традиций. Слишком замкнутый, стойкий и упорный, чтобы отзываться на властное дыхание природы, он лишь сдержанно шелестел ветвями. Он жил здесь века, но все казался чужаком, и теперь, разбуженный огненными взорами ночи, стоял суровый и заостренный, как копье, почти пугающий, словно в душе его что-то перегорело и умерло. Барбара отошла от окна.
- Мне кажется, нам ничего не дано совершить в жизни, мы только и можем делать вид, будто рискуем!
- Я как будто не уловил твою мысль, девочка, - сухо отозвался лорд Деннис.
- Вот хотя бы мистер Куртье, - негромко сказала Барбара. - Он постоянно рискует, как никто из наших мужчин. А ведь они над ним смеются.
- Давай посмотрим, что же он совершил?
- Ну, наверно, не так уж много, но он всегда все ставит на карту. А чем рискует тот же Харбинджер? Если из его социальной реформы ничего не выйдет, он останется все тем же Харбинджером, и у него будут те же пятьдесят тысяч годового дохода.
Лорд Деннис взглянул на Барбару чуть подозрительно.
- Вот как! Ты что же, не принимаешь этого молодого человека всерьез?
Барбара пожала плечами; бретелька соскользнула, еще больше обнажив белое плечо.
- У него все игра, и он сам это знает... Его выдает голос; чувствуется, что ему все безразлично. Конечно, он тут ничего не может поделать, и тоже сам это знает.
- Я слышал, он тобою очень увлечен. Это правда?
- Но меня он пока что никак не увлекает.
- А может быть, еще увлечет?
В ответ Барбара опять пожала плечами, - при всей их величавой красоте в этом движении было что-то от девочки в фартучке.
- А этот мистер Куртье... он тебя не увлекает? - спросил лорд Деннис.
- Я увлекаюсь всем на свете. Разве вы этого не знаете, дорогой?
- В пределах разумного, девочка.
- В пределах разумного, конечно... как бедный Юсти!
Она замолчала. Рядом с ней возник Харбинджер, и никогда еще на его лице не бывало выражения столь близкого к почтительности, как в эту минуту. По правде говоря, он смотрел на нее чуть ли не с робостью.
- Не споете ли вы тот романс, который я так люблю, леди Бэбс?
Они отошли вместе; и глядя вслед этой великолепной молодой паре, лорд Деннис в задумчивости погладил бородку.
ГЛАВА X
Неожиданный отъезд Милтоуна в Лондон был вызван решением, которое медленно зрело в нем с того часа, как он на каменном крыльце фермы Барракомбов впервые встретил миссис Ноуэл. Если она согласится - а со вчерашнего вечера он верил, что она согласится, - они поженятся.
Как уже говорилось, не считая одного-единственного грехопадения, Милтоун жил аскетам, но это вовсе не значит, что он не способен был на страсть. Совсем напротив. Глубоко затаенный огонь не мог разгореться, ему не хватало воздуха. Едва душа Одри коснулась его души - вспыхнуло пламя. Она была воплощением всего, о чем он мечтал. Ее волосы, глаза, фигура; ямочка в уголке рта, как раз там, куда младенец сует палец; ее движения, походка, она плавно, грациозно покачивалась, словно самый воздух нес ее; звук ее голоса, не то чтобы радостного, но словно выражавшего стремление нести радость другим; природный ум, может быть, и не выдающийся, но ясный, каким отличаются люди чуткие и отзывчивые, редкий у женщин честолюбивых или восторженных, - все это покорило Милтоуна. Он не только мечтал о ней и желал ее, он в нее верил. Он думал о ней непрестанно: вот женщина, которая никогда не поступит дурно, которая, став женой, останется любовницей, а став любовницей, всегда будет духовно близка. Как уже говорилось, при Милтоуне не судачили и не сплетничали о женщинах, и слух о ее разводе достиг его ушей в таком виде, что он не усомнился: обиженной и оскорбленной стороной была она. После разговора со священником он лишь однажды коснулся этой истории, и то в ответ на слова одной гостьи:
- О да! Я прекрасно помню этот случай. Это та несчастная женщина, которая...
- Которая ничего дурного не сделала, я уверен, леди Бонингтон.
Это было сказано таким тоном, что послышался чей-то смущенный смешок, и все тотчас заговорили о другом.
Милтоун был убежденный противник развода, но смутно понимал, что в иных случаях это единственный выход. Он был не из тех, кому открывают сердце, да и не ждал ни от кого откровенности. Он и сам никогда ни с кем не делился своими сомнениями и внутренней борьбой, а всякая иная борьба его мало интересовала. Он был готов в любую минуту жизнью своей поручиться за непогрешимость своего божества, так же просто и естественно, как заслонил бы ее своим телом от любой опасности.
Тот же фанатизм, что заставлял его смотреть на свою страсть, как на цветок, живущий сам по себе, независиюо от того, место ли ему в садах общества, гнал его теперь в Лондон - объявить о своем намерении отцу до того, как он скажет об этом миссис Ноуэл. Все должно быть сделано просто и по всем правилам, ибо он обладал нравственным мужеством, которое свойственно людям замкнутым, поглощенным своей внутренней жизнью. А может быть, тут проявилось не столько нравственное мужество, как безразличие к тому, что думают и делают другие, нежелание считаться с чьими бы то ни было чувствами.
При мысли о том, как примет новость отец, на губах его играла та же улыбка, что у кардинала времен Тюдоров, - в ней чувствовалась неколебимая уверенность в своих силах и насмешка; но вскоре он перестал думать о предстоящем разговоре и погрузился в работу, которую захватил с собой, ибо что очень важно для общественного деятеля - он отлично умел полностью переключать внимание с одного предмета на другой.
Приехав на Пэддингтонский вокзал, он тотчас направился в особняк Вэллисов.
Большой дом, украшенный портиком с колоннами, всем своим видом, казалось, выражал удивление, что он почти пустует в самый разгар сезона. Трое слуг приняли скромный багаж Милтоуна и, умывшись и узнав, что отец будет обедать дома, он пошел пройтись, а заодно навестить свою квартирку в Темпле. Высокий, несколько небрежно одетый, он всем своим обликом, как всегда, обращал на себя внимание и, как всегда, не подозревал об этом. Шагая по улице, он размышлял о Лондоне, об Англии, не похожих на эту напыщенную суету, на это скопище, на эту разноголосицу резких и унылых звуков. Ему представлялся Лондон и вся Англия, подтянутая, исполненная чувства собственного достоинства; очищенная, избавленная от трущоб, плутократов, рекламы и доходных домов, построенных на скорую руку, от сенсаций, пошлости, порока и безработицы. В этой Англии каждый будет знать свое место и верой и правдой служить своему сословию. И каждый, от дворянина до хлебопашца, будет аристократом по духу и джентльменом по своим поступкам. Эта деятельная, идеально устроенная Англия одним своим видом установит мир на земле. У этой Англии будет стоическая и прекрасная душа, ибо ее будут питать стоицизм и красота, заложенные в душах миллионов людей, ее населяющих; у ее городов будет свое кредо, а у селений свое, и воцарится всеобщее благоденствие, и не слышно будет никаких жалоб.
Он шел по Стрэнду, а под ногами у него вертелся маленький оборвыш и пронзительно выкликал:
- Кровавое преступление в банке!.. Неслыханная сенсация!..
Милтоун не слушал газетчика; но на него пахнуло ветром живой жизни, беспечный, удивительный, своевольный ветер этот развеял его очищенное от земной скверны видение. То был могучий ветер - его порождали мириады людских желаний, несчастные мольбы, возносимые к всесильной сенсации - богине случая и перемен. То был поток, струящийся от сердца к сердцу, из уст в уста, точно дыхание весны, что блуждает по лесу и делится с каждым деревом, с каждым кустиком тайнами возрождающейся жизни, страстной решимостью расти и стать все равно чем, но стать. Извечный вздох, точно немолчный ропот моря; его не приглушишь, и он всегда чреват бурей!
