Валерий Митрохин - Кентавромафия
Тебе он очистит мозги.
Петрарку читай и Гомера,
Когда за душой ни гроша,
Когда похмелиться мадеры
Убитая просит душа.
Челлини читай и покруче,
К примеру, де Форжа Парни.
Быть может, Ригведу. А лучше
Чего–нибудь сам сочини.
Кончив под бурные овации, едва кивнув курчавой свой головой гордеца, наперед знающего, что его примут и поощрят, он повернул чашу правильно, подставил ее под кроваво красную струю марсалы, поднесенной проворным помощником виночерпия.
А тут уже объявляют Анакреона. Великого своей утонченностью эротика.
— Анакреон! 5‑й век до нашей эры!
Поэт, живший при дворе тиранов, неповторимо воспевший любовную страсть во всех ее проявлениях. Стихи сего великого рыцаря любви переведены на все языки мира. Встречайте гения любви!!!
Под одобрительные выкрики на помост у стены поднялся в небрежно накинутой тоге высокий костлявого телосложения старик и нараспев, звонким, но мужественным голосом, начал:
Ложусь попозже, просыпаюсь рано.
Дыхание твое благоуханно.
Оно прекрасно, словно мед с гвоздикой.
Уста изысканны, подобно розе дикой.
Стрекозы поцелуев возле рта.
Сосцы и грудь — два солнечных крота.
Улитка виноградная пупка
Загадочно глядит из тупика.
Рассветный шмель, гудящий непреклонно —
Весь золотой, как медуницы лоно.
Таится в зарослях сиреневый росток,
От страха завернувшись в лепесток…
В этот момент среди казаков, словно пламя на углях вспыхнуло некоторое движение. И вот уже оттуда на середину зала выскочил совсем не по–казачьи одетый, но в папахе–кубанке человечек. Он стал, зычно гикая и слегка бранясь, отплясывать жигу. Видя такую картину, заскучавший было аккордеонист Яша принялся ему подыгрывать, бия копытом в мраморный пол. Свежеподкованный, он высекал искру. И хотя вовсю работали кондиционеры, запахло озоном.
Надолго танцора явно не хватало. Раскрасневшийся, задыхающийся, он сорвал шапку и, кинув ее в казачество, под улюлюканье и свист последнего нарочито растянулся на полу.
Об инциденте тут же забыли, поскольку продолжался турнир поэтов.
И вот уже под гром аплодисментов и хмельной рев на помост поднимается крепыш лет тридцати. Он в косоворотке, повязанной золоченым шнурком. И совсем никому непонятно: где начинаются приветствия в его адрес и кончаются возгласы восторга в адрес предыдущего оратора.
Афинянин Солон! — старается перекричать бурю пира Диоген. — Законодатель и поэт. 6 век до н. э.
В «Стойле» воцаряется тишина. Все знают у Солона тихий голос. Но вдруг, что такое?! Он говорит и все слышат его даже на антресолях, где расположились скифы и лапифы:
В этой вазе типа амфоры
Три тюльпана, как метафоры,
Испускают аромат —
Не мгновенный тонкий яд.
Словно кадмия мазки,
Холст пятнают лепестки.
Отпадают,
Опадают,
Шелестят, как мотыльки.
Не от нашего ль дыханья
Эти сутки напролет —
Звук шуршанья, звук порханья,
Звук спасения: рот в рот?
Как на белую рубаху,
Потекли зари ресницы.
Этим всхлипам вторят птицы
Музыкой, подобной Баху.
Слышишь красный стон тюльпана,
Видишь красный тон зари,
Мы с тобой проснулись рано,
Ничего не говори.
Как плоды шелковицы —
Три сестры — сокровницы.
Верю в Веру и в Надежду,
И, конечно же, в Любовь.
Вновь испортила одежду
Несмываемая кровь.
Откуда ни возьмись, выскакивает Витя Романенко — оператор местного телеканала. Схватывает крепыша в объятия и плачет, чудак–человек.
Солон еще не выпил чашу, как на помост выходит одетый от Версачи джентльмен.
Диоген выкрикивает его имя. Делает он это с особым почтением и с придыханием:
— Каллимах! Иронист и философ! Директор Александрийской библиотеки! Египет. 3 век до н. э.
Слегка картавя, плохо скрывая арабский акцент, Каллимах начинает:
— А я вам прочту три коротких иронических эпиграммы, родившиеся в разное время и по разным поводам.
Первая:
Жила — была в Итаке Пенелопа.
Красоткой восхищалась вся Европа.
С тех самых пор не замечал ни разу я,
Чтоб Пенелопой восхищалась Азия.
Вторая:
Обыскались Атлантиду.
Ну, а ежели она
Превратилась в Антарктиду
И под снегом не видна?!
Третья:
Тебя другому предпочла жена?
Что ж, посылай ее по алфавиту.
Но не таи на женщину обиду,
Когда пошлет по азбуке она.
— Внимание! — пробиваясь сквозь аплодисменты, пытаясь отвлечь внимание на себя, вопиет Диоген. И делает это специально, Каллимах не пьет. Ему как раз наполняют чашу, а он, лишь пригубив, отставляет ее. Подобное поведение понятно, но только для тех, кто трезв. Аудитория же к данному моменту находилась под хорошим градусом. И могла непредсказуемо отреагировать…
Однако этого, слава Богу, не случилось
И вот уже Диоген нараспев, как глашатай на ринге, объявляет имя очередного бойца:
— Валериус! Любимец граждан Феодосии, Пантикапея, Фанагории, Горгиппии и других полисов Боспора. Поэтический учитель Митридата VI Евпатора. Валериус!!!
1 век до н. э.
Крепко стоящий на ногах, не выходя из застолья, где сидел между Анахарсисом и Анакреоном, седоголовый невысокий толстяк, дожевывал очередную оливку, простодушно дослушал аплодисменты, пересыпаемые невнятными выкриками заметно охмелевшей аудитории, и начал:
Ты улыбалась, глядя на меня.
Ты вытирала макияж и слезы.
В меня входила на рассвете дня,
Полуночные наблюдала позы.
Читая тайну на лице твоем,
Так свойственную чувственной натуре,
Я искажал в себе, как водоем,
Изъяны потрясающей фигуры.
Ты уходила. Я пустел и ждал,
Когда во мне ты отразишься снова,
Когда исполнишь сердце светом слова,
Когда наполнишь, как вином, бокал.
Твой свет живет в пространстве анфилад.
Но он там слабнет по закону Ома..
Я помню все. И тот последний взгляд,
Когда ты собралась уйти к другому.
Когда ушла ты, опустел мой дом.
Я стал обычным крашеным стеклом.
Я — зеркало. В него смотрелась ты.
Как дальше жить без этой красоты?!
— Эмпедокл!!! Поэт, врач, философ, политический деятель. Автор поэм «О природе» и «Очищение». В подтверждение своей божественности бросился в кратер Этны. И доказал. Что бессмертие существует. Вот он перед нами — цел и невредим. 5 век до н. э.
Эмпедокл, красивый и молодой, начинает, хмельно и весело скандируя каждое слово:
Был, конечно, древним греком
Безупречный предок мой.
Был хорошим человеком…
Но, входя к себе домой,
Он крушил свой мир в осколки,
Он искал на книжной полке
Анахарсиса или же
Диогена. Тот был ближе
И понятнее. Но тут
На баклагу натыкался,
(Назывался так сосуд),
В коем бился и плескался
Вермут — вечности приют.
Винограда и полыни —
Вермут — горькое дитя —
Он таков с тех пор поныне —
Двадцать пять веков спустя.
Вермут — женское вино —
Золотист и даже сладок.
Горечь выпала в осадок —
Камешком легла на дно.
Мир пластается, как нерпа,
Неуклюж, тяжел, влюблен.
Мне Эрато и Евтерпа
Помогают с двух сторон.
— А теперь — Я, — дождавшись, пока стихнут последние аккорды оваций, и Эмпедокл в один мах осушит свою чашу изабеллы — провозгласил Диоген. — Иногда я тоже, посиживая в бочке, сочиняю всякие глупости.
Итак, перед вами, сограждане и гости этого пира, Диоген Синопский. Философ — циник. Аскет, юродивый, герой бесчисленных анекдотов. Гражданин мира.
4 век до н. э.
Слушайте и смейтесь!
Прямо с праздника крестин
До сих пор иду сквозь август —
Не Блаженный Августин,
И, тем более, не агнец.
Я — Петрарка, Я — Чюрленис,
Мандельштам и Кантемир…
Я последний свой червонец
Отдаю борьбе за мир.
Пусть он лопнет, пусть он треснет
Этим знойным жарким днем.
Знаю, он потом воскреснет.
В упоении моём.
Поскорее, божий олух,
Дай холодного вина.
У меня на сердце молох,
У меня в душе война.
Нельсон я или Кутузов,
Митридат ли, Апулей,
Одинок, в обнимку ль с музой…
Все без разницы: «Налей!».
На том казалось, и надо было бы закончить эту прекрасную часть пиршества. Потому Диоген и объявил себя, что список желающий исчерпался. И когда, он, завершив декламировать, под усталые аплодисменты пошел к бочке и, взяв у растерявшегося мальчишки ковш, зачерпнул саперави и прямо из ковша принялся жадно алкать божественный нектар, на середину зала вышла знойная женщина. Стройная, с обнаженным по последней моде пупком… С золотой заколкой в густых распущенных волосах… Все «Стойло» снова затихло. И кто–то, кажется, с антресолей вскричал: Сапфо!!! И низы стали вторить: «Сафо! Сафо!». А за главным столом некто, кажется, изрядно упившийся Архелох. провозгласил: «Да, здравствуют лесбиянки!» Зал окатила небывалая овация.
