Жорж Санд - Исповедь молодой девушки (сборник)
Говоря это, Эйгер застегивала папку и поправляла шаль. Обтянув ею плоские бедра, словно боясь, что ее одежда коснется моей, она быстро зашагала прочь, не дав мне времени ответить.
Женни застала меня в страшном волнении. Я молчала о нанесенном мне оскорблении – оно было неразрывно связано с попыткой, на которую я обрекла себя ради нее, – но рассказала о намеках мисс Эйгер по поводу господина Мак-Аллана.
– Должно быть, какая-то правда здесь есть, – повторяла я, – недаром мне говорят об этом уже второй раз. А ты что-нибудь знаешь? Джон ничего не выболтал? О какой женщине он рассказывал, будто она ревнует ко мне?
– Он не назвал имен, – сказала Женни. – Но если Мак-Аллан принес бесчестье в дом вашего отца, а теперь задумал жениться на вас, он недостойный человек. Но ведь это не так – у него добрая слава, он занимается делом, которое требует порядочности… Нет, нет, все это ложь, Люсьена! Выдумки госпожи Капфорт. Вы же знаете, мисс Эйгер дружила с ней, а теперь, вероятно, переписывается. Эти слухи вам пересказала сперва дурочка, потом злобная тварь. Не обращайте на них внимания и сейчас, как не обратили прежде.
Но Женни не удалось меня успокоить. Весь день я была словно безумная, ночью не сомкнула глаз.
– Понимаешь ли ты, – сказала я ей наутро, – что если в этой истории есть хоть видимость правды, мое положение здесь немыслимо, постыдно? Пусть Мак-Аллан не верит, что я дочь господина де Валанжи, но доказать противное он тоже не может; значит, покрыв позором моего отца, он наносит оскорбление и мне.
– Он скоро приедет, – уговаривала меня Женни. – Выскажите ему все, вам необходимо с ним объясниться.
– А что, если я отчаянно влюблюсь в него, когда он приедет? В его последнем письме было столько страсти, что у меня голова закружилась. Надо бежать, Женни, я не хочу видеть Мак-Аллана, пока не уверюсь, что его оклеветали.
– Подождите до завтра, – попросила Женни. – Завтра я узнаю правду.
– А если он приедет сегодня вечером?
– Хорошо, я все узнаю сегодня.
Женни тут же ушла. Что она замыслила? Ради меня эта бесстрашная душа готова была на все. Она отправилась к Джону. В его маленькой гостиной – Джон жил как истый джентльмен – висело несколько женских портретов, купленных, по его словам, Мак-Алланом; то были, утверждал Джон, или создания фантазии неизвестного художника, или уменьшенные копии со старинных и безымянных оригиналов. Некоторые из них мне очень нравились, а Женни предполагала, что, возможно, это портреты прежних возлюбленных Мак-Аллана, сохраненные его лакеем. И вот она героически пошла на ложь, чтобы добиться правды.
– А знаете, у нас требуют портрет леди Вудклиф, – сказала она Джону.
Тот недоверчиво улыбнулся: вся наша почта проходила через его руки.
– Вы мне не верите? – настаивала Женни. – Но ведь вы сами видели вчера даму, которая беседовала с мадемуазель: это ее бывшая гувернантка, она англичанка, хорошо знает леди Вудклиф, и ей поручено взять портрет.
– У вас есть записка от леди Вудклиф?
– Нет, поручение было устное. На каком из портретов изображена леди Вудклиф?
– На этом. – Джон указал на портрет. – В свое время она славилась красотой. Сэр Томас Лоуренс[42] написал с нее портрет, потом его гравировали и сделали оттиски. Если эта дама требует свое изображение, скажите ей, что гравюра приобретена за деньги; она и сейчас есть в продаже.
– Так, значит, правда, что господин Мак-Аллан был ее возлюбленным! И это знают все на свете!
– Кроме меня, – бесстрастно возразил Джон.
– Нет, вы тоже знаете! Я считала вас человеком достойным, но ошиблась: вы непорядочны, если согласились на такое грязное дело!
– Мой хозяин не мог поручить мне грязное дело.
– Докажите – вам это будет нетрудно. Ваш хозяин, несомненно, расскажет мадемуазель Люсьене все – она потребует у него слово чести, что он говорит правду. Дайте же и вы слово чести, что между господином Мак-Алланом и женой маркиза де Валанжи ничего не было. Поклянитесь, Джон, и, клянусь, я вам поверю.
Джон побледнел, зябко повел плечами и не вымолвил ни слова. Он действительно был честный человек. Женни пожала ему руку, но когда он попытался что-то объяснить, прервала его:
– Больше я ничего не желаю знать.
И тут же побежала ко мне.
– Едем! – воскликнула она. – Это вопрос чести и достоинства, а мужества у вас достанет.
Через два часа наши вещи были уложены.
– Зачем вы уезжаете? – повторял бедный, обескураженный Джон. – Хозяин все объяснил бы вам, он все объяснит. Не надейтесь спрятаться от него, все равно он вас отыщет. Говорю прямо: я поеду за вами и сообщу ему, где вы, это моя обязанность, и я ее исполню.
Я все обдумала, пока укладывала чемоданы, слова Джона не были для меня неожиданностью.
– Прятаться я не собираюсь, напротив, надеюсь, что вы будете сопровождать нас, – сказала я. – Наймите, пожалуйста, карету до Ниццы, оттуда, морем или сушей, мы немедленно уедем в Тулон. А предупреждать вашего хозяина бесполезно – я сама ему напишу.
И действительно, я написала Мак-Аллану следующее:
«Вы дали мне время, чтобы я разобралась в своих чувствах. Благодарю вас за это. Теперь мне ясно, что происходит в моем сердце. Я люблю другого и не могу быть вашей.
Люсьена».Эту записку я адресовала в Париж, а копию оставила в Соспелло, на случай, если Мак-Аллан уже в пути. Потом написала леди Вудклиф, маркизе де Валанжи, Париж, «Отель де Пренс»:
«Миледи, я порываю соглашение с вами: мне стало известно, что я не имею права на имя де Валанжи, равно как и на наследство, утрату которого вы предложили возместить мне пенсионом. В нынешних обстоятельствах я ничего не могу принять от вас и уполномочиваю обойтись с моим заявлением как сочтете нужным.
Люсьена».Не посоветовавшись с Женни, не рассказав ей о содержании писем, я запечатала их и вручила почтальону, которого все время подстерегала, а потом не упускала из виду, пока он не скрылся, унося оба послания.
Итак, я сожгла свои корабли. Теперь суд вынесет решение в пользу моей противницы без тяжбы, без иных доказательств, кроме моего собственного признания. Отныне Женни ничего не грозит, а я покончила с постыдным соглашением. Никакого судебного разбирательства не будет, и я вольна вернуться во Францию. С другой стороны, я дала понять Мак-Аллану, что люблю и всегда любила Фрюманса. Женни я заявила, что хочу несколько дней пожить в Помме, – пусть подозрения на мой счет превратятся в уверенность. Она не стала возражать, так же как Джон больше не пытался отсрочить отъезд: наша решимость покинуть Соспелло, пусть хоть пешком, была так тверда, что удержать нас он мог бы только силой. Джон написал своему хозяину, потом нанял экипаж. Я расплатилась с ним деньгами Женни – на этот раз без угрызений совести: честь была нашим общим и нераздельным достоянием. В тот же вечер мы выехали дилижансом в Тулон. Всю дорогу мы не видели Джона, он, наверно, скрывался где-то на империале, но в Тулоне снова возник и помог нам уехать в Помме. Когда наши вещи были водворены в домик священника, Джон молча простился с нами и исчез.
Фрюманс не мог прийти в себя от удивления. Не догадываясь о роли, которую сыграл в моих отношениях с Мак-Алланом, он счел, что я приехала посоветоваться с ним. Он уступил нам свое жилье, а сам перебрался к Пашукенам.
LXXI
Мне казалось, что, вернувшись после первой разлуки в родные края, испытаю глубокое волнение, но ошиблась: я была слишком потрясена нанесенным мне ударом и нестерпимым разочарованием. Должна сказать, что Фрюманс сперва наотрез отказался верить в виновность Мак-Аллана, но нежелание Джона ответить на прямой вопрос Женни так поразило его, а молчание во время поездки и прощания было так многозначительно, что поколебался и Фрюманс. Тем не менее он хотел объясниться с Джоном или Мак-Алланом. Я резко запротестовала против этого, Женни тоже его не поддержала, так что он совсем растерялся.
Ранним утром после тягостной ночи я в одиночестве отправилась бродить по горам и, не замечая дороги, добралась до Дарденны. Очнувшись от глубокой задумчивости на крутой тропинке, я взобралась по ней, радуясь угрюмой пустынности пейзажа, и остановилась на краю обрыва. Не лучше ли, не разумнее ли похоронить себя там, на дне? – спрашивала я себя. Будущее уже не сулило мне никакой отрады, к жизни привязывали только два преданных друга – Фрюманс и Женни, но и для них я была только источником мучений и обузой. Кто, как не я, препятствовал их браку? Теперь, когда я разорена и обманута, не вернется ли Женни к мысли влюбить в меня своего жениха? Конечно, вернется – можно ли было сомневаться в этом, зная ее слепую преданность мне! Недаром во время поездки она лишь о нем и говорила. Женни не желала понять, что я страстно влюбилась в Мак-Аллана в тот самый день, когда узнала, что мне надо ненавидеть его и презирать. Обманутая моим внешним стоическим спокойствием, она решила, что я не испытываю никакой боли и что мысли мои вновь обратятся к идеалу совершенной добродетели и незапятнанной чистоты, каким в ее глазах был Фрюманс.
