Гюнтер Грасс - Жестяной барабан
Всего счастливей моя рука оказалась в вытесывании шрифтов. Я даже Корнеффа оставил позади, я взял на себя орнаментальную часть скульптурной работы: листья аканта, надломленные розы для детских камней, пальмовые ветви, христианские символы, как, например, ХР или INRI (ХР -инициалы Христа, образованные из греческих букв "хи" и "ро". INRI -начальные буквы латинской надписи на кресте: "Иисус Назарет Царь Иудейский"), каннелюры, базы, валы, украшенные иониками, фаски и двойные фаски. Всеми мыслимыми сечениями осчастливливал Оскар могильные камни на любую цену. И когда после восьми часов работы я оставлял на диабазовой плите, только что отполированной, но запотевающей от моего дыхания надпись такого типа: "3десь покоится в Господе мой дорогой муж -новая строчка -Наш добрый отец, брат и дядя -новая строчка -Йозеф Эссер -новая строчка род. 34.1885 -ум. 22.6.1946 -новая строчка -Смерть -это ворота в жизнь", -тогда, пробежав глазами окончательный текст, я испытывал эрзац счастья, то есть был приятно счастлив и благодарен скончавшемуся в возрасте шестидесяти одного года Йозефу Эссеру, снова и снова благодарен за это зеленым диабазовым облачкам, поднимавшимся от моего зубила, и выражал свою благодарность, с особым тщанием высекая все "О" в надписи на могиле Эссера, а поэтому буква "О", особенно любимая Оскаром, хоть и получалась аккуратная и круглая, но всякий раз чуть больше, чем надо.
В конце мая я начал практикантом у каменотеса, в начале октября у Корнеффа вскочили два новых фурункула, а нам пришлось доставлять известковую стену для Германна Вебкнехта и Эльзы Вебкнехт, урожденной Фрейтаг, на Южное кладбище. До того дня Корнефф, все еще не веривший в мои силы, ни разу не брал меня с собой на кладбище. Чаще всего ему помогал при перевозке один почти глухой, но в остальном вполне толковый подсобник от фирмы "Юлиус Вебель". А взамен Корнефф никогда не отказывался помочь, если у Вебеля, державшего целых восемь человек, не хватало рабочих рук. Я не раз тщетно предлагал свою помощь для кладбищенских работ, меня влекло туда, пусть даже в ту пору на кладбище не требовалось принимать никаких решений. По счастью, к началу сентября у Вебеля отбоя не было от заказчиков, и потому до того, как ударят морозы, он не мог уступить ни единого человека. Так что -хочешь не хочешь -Корнефф был вынужден воспользоваться моими услугами.
Вдвоем мы привалили известняковую плиту позади нашего трехколесного грузовичка, потом взгромоздили ее на катки, закатили в кузов, рядом пристроили постамент, защитили ребра пустыми бумажными мешками, погрузили инструменты, цемент, песок, гравий, катки и ящики для разгрузки, я закрыл откинутый борт, Корнефф уже сидел за рулем и кричал:
-Эй, парень, пошевеливайся! Бери свои судки и залазь!
Медленный объезд больничной территории. Перед главным входом белые облачка сестринских халатов. Среди них -одна моя знакомая, сестра Гертруд. Я машу ей, она машет в ответ. Счастье, думаю я про себя, снова или все еще, надо бы пригласить ее, правда теперь я ее больше не вижу, потому что мы уже едем по направлению к Рейну, куда-нибудь пригласить -направление на Хамм, может, в кино или в театр, посмотреть Грюндгенса, вот уже оно шлет свой привет, здание желтого кирпича, да-да, пригласить, не обязательно в театр, крематорий выпускает свой дымок над полуголыми деревьями, а как вы думаете, сестра Гертруд, если разок, для разнообразия? Другое кладбище, другие мастерские: круг почета в честь сестры Гертруд перед главными воротами; Бойц и Краних, натуральные камни Поттгисера, надгробные рисунки Бема, кладбищенское садоводство Гоккельн, проверка у ворот, попасть на кладбище вовсе не так просто, сотрудник в форменной фуражке, известняк для могилы на двоих, номер семьдесят девятый, участок восемь, Вебкнехт Германн, рука к козырьку фуражки, судки сдать для разогрева в крематорий, а перед моргом стоит Лео Дурачок собственной персоной. Я спросил у Корнеффа:
-Это случайно не Лео Дурачок, который в белых перчатках? Корнефф, трогая фурункулы у себя на шее:
-Это Биллем Слюнтяй, а никакой не Лео, и он здесь живет.
Мог ли я удовольствоваться этим ответом? Ведь я и сам раньше был в Данциге, а теперь я в Дюссельдорфе, но зовут-то меня по-прежнему Оскар.
У нас был один такой, при кладбищах, и выглядел точно так же, а звали его Лео Дурачок, но с самого начала, когда его звали просто Лео, он учился в духовной семинарии.
Корнефф левая рука на фурункулах, правая поворачивает руль перед крематорием:
И очень даже может быть. Я кучу народу знаю, которые все так выглядят и все были в семинарии, а теперь вот живут при кладбище и зовутся по-другому. Этого звать Биллем Слюнтяй!
Мы проехали мимо Виллема. Он приветствовал нас белой перчаткой, и я почувствовал себя на Южном кладбище как дома.
Октябрь, кладбищенские дорожки, земля теряет волосы и зубы, я хочу сказать, что желтые листья непрерывно плывут, покачиваясь, сверху вниз. Покой, птицы, прохожие, мотор грузовичка работает, тянет нас к восьмому участку, до восьмого еще очень далеко, по дороге старушки с лейками и внуками, солнце на черном шведском граните, обелиски, символически расколотые колонны, а то и реальные следы войны, тронутый зеленью ангел то ли за тисом, то ли за какой-то схожей растительностью, женщина заслонила глаза мраморной рукой, как бы ослепленная блеском собственного мрамора. Христос в каменных сандалиях благословляет вязы, и еще один Христос, на четвертом участке, тот благословляет березки. Возвышенные мысли на аллее между участками четыре и пять: ну, скажем, о море. И это море в числе прочих даров выбрасывает на берег чье-то тело. С морского причала в Сопоте -звуки скрипки и робкие попытки устроить фейерверк в пользу ослепших на войне. Как Оскар и как трехлетка я склоняюсь над тем, что выбросили волны на берег, надеюсь, это Мария или, может быть, сестра Гертруд, которую надо бы наконец куда-нибудь пригласить. Но это прекрасная Люция, бледная Люция, о чем поведал и что подтвердил завершающийся фейерверк. И на ней, как всякий раз когда она замыслила недоброе, ее вязаный берхтесгаденский жакетик. Я снимаю с нее эту шерсть -шерсть мокрая, и так же мокра блузка, которую она носит под жакетиком, еще раз расцветает перед моими глазами берхтесгаденский жакетик, а совсем к концу, когда фейерверк уже полностью выдохся и остались только скрипки, я обнаруживаю под шерстью, на шерсти, в шерсти в спортивной майке СНД, ее сердце, сердце Люции, холодный и маленький могильный камень, а на камне выбита надпись: Здесь покоится Оскар -здесь покоится Оскар -здесь покоится Оскар...
Не спи, парень! перебил Корнефф мои прекрасные, принесенные морем, подсвеченные фейерверком мысли. Мы свернули налево, и восьмой участок, совсем еще не освоенный, без деревьев и с редкими могилами, раскинулся перед нами, голодный и плоский. Среди этого однообразия отчетливо выделялось пять последних захоронений, неухоженных, потому что совсем недавних: гниющие горы порыжевших венков с размокшими, размытыми дождем листьями.
Номер семьдесят девятый мы отыскали довольно быстро в начале четвертого ряда, вплотную к участку семь, где было несколько быстрорастущих молодых деревьев, а кроме того, ровными рядами -штучные плиты, по большей части силезского мрамора. Мы подъехали к семьдесят девятому с задней стороны, выгрузили инструменты, цемент, гравий, песок, постамент и известняковую стену, у которой был чуть сальный блеск. Когда мы скатили плиту на подкладные бревна, грузовичок слегка подпрыгнул. Корнефф выдернул стоявший в головах временный деревянный крест с надписью на поперечной балке "Г. Вебкнехт и Э. Вебкнехт", велел подать ему заступ и начал копать ямы для бетонных столбов, согласно кладбищенским правилам -в один метр шестьдесят глубиной, я же тем временем наносил воду на участок номер семь, замесил бетон и успел все кончить, когда, углубившись на один метр пятьдесят, он сказал: "Хватит", после чего я мог приняться за утрамбовку обеих ям, а Корнефф, пыхтя, сидел на известняковой плите и, заведя руку назад, трогал свои фурункулы.
-Скоро будут готовы, у меня на это нюх, когда они готовы и говорят: точка.
Я же все утаптывал, все утаптывал и вообще ничего при этом не думал. С седьмого участка через участок восемь на участок девять наползало протестантское погребение. Когда они -за три ряда до нас -прошли мимо, Корнефф сполз с плиты, и, согласно кладбищенским установлениям, мы сняли наши шапки, начиная с прохождения пастора и вплоть до ближайших родственников. За гробом в полном одиночестве шла маленькая, черная, кособокая женщина. Дальше следовал народ повыше и покрупней.
Ты один не сможешь закрыть дверцу, простонал рядом со мной Корнефф. -Сдается мне, они все повылезут раньше, чем мы установим стенку.
Между тем погребальная процессия достигла участка номер девять, собралась в кучку и исторгла из своего чрева взлетающий и опадающий голос пастора. Теперь мы могли водрузить цоколь на фундамент, потому что бетон схватился. Но Корнефф лег на живот поперек плиты, запихнул шапку между своим лбом и камнем, отвел назад воротник куртки и рубашки, высвобождая затылок, а с участка номер девять нам тем временем поведали об отдельных деталях из жизни усопшего. Мне пришлось не только влезть на известняковую стену, мне пришлось еще сзади забраться на Корнеффа, и тогда я понял в чем дело: их было сразу два. Какой-то припозднившийся тип с непомерно большим венком стремился на участок девять, навстречу медленно подходящей к концу проповеди. Отодрав пластырь, я стер буковым листком следы ихтиолки и увидел оба затвердения, одинаковой примерно величины, окраска черно-коричневая, переходящая в желтизну. "Помолимся, братие", -донеслось до меня с девятого участка. Я воспринял это как знамение, наклонил голову к плечу, надавил и потащил, прижимая буковые листья большими пальцами "Отче наш..." Корнефф скрежетал зубами. "Тяни же ты, не дави, а тяни..." Я тянул, "...имя твое" Корнеффу даже удавалось молиться. "Да приидет Царствие твое..." И тут я все-таки надавил, потому что тянуть не помогало. "Да будет воля твоя, на, яко, и..." Удивительно, что взрыва не последовало. И еще раз "даждь нам днесь...". Корнефф снова присоединился к тексту "...грехи наши и... во искупление". Получилось даже лучше, чем я надеялся. "Сила и слава и крепость". Я извлек пестрые остатки. "Во веки веков, аминь". Я еще раз потянул, Корнефф "аминь", еще раз нажал "аминь", а когда на девятом участке приступили к соболезнованиям, Корнефф все еще твердил "аминь" и лежал пластом на плите и с облегчением стонал: "Аминь" и еще "А бетон у тебя для постамента остался?" Бетон у меня остался, а он -"Аминь".
