Уильям Теккерей - История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим
Аудиенция, которою принц удостоил своих подданных, длилась несколько минут, и по окончании ее обе леди и полковник Эсмонд скромно удалились. Они сошли вниз, - спускаясь с лестницы, леди Каслвуд пожала руку полковника, на которую опиралась, - чтобы там подождать, пока путешественники отдохнут и переоденутся к ужину.
Эсмонд взглянул на Беатрису, на драгоценное ожерелье, сверкавшее на ее прекрасной шее.
- Я сдержал свое слово, - сказал он.
- А я - свое, - отвечала Беатриса, глядя на бриллианты.
- Будь я Великий Могол, - сказал полковник, - все сокровища Голконды принадлежали бы вам.
- Для меня и эти слишком хороши, - возразила Беатриса, уронив головку на грудь, - и вы, все вы тоже слишком хороши для меня. - И когда мгновение спустя она, вздохнув, снова подняла голову, во взгляде ее, обращенном на Эсмонда, была та едва уловимая печаль, тайну которой он никогда не мог разгадать.
Вскоре стук в потолок возвестил нам, что пришло время ужина, и обе леди в сопровождении полковника поднялись в верхние апартаменты, где принц ожидал их, стоя рядом с виконтом; оба были одного возраста, одинакового сложения и даже черты их не лишены были сходства, хотя Фрэнк бесспорно отличался большею красотой. Принц сел за стол и пригласил дам последовать его примеру. Оба джентльмена продолжали стоять; на столе, кстати сказать, оставался еще всего один прибор.
- Кто из вас займет это место? - спросил король,
- Глава нашего дома, - сказала леди Каслвуд, взяв за руку сына, и, поклонившись полковнику, добавила голосом, дрожащим от волнения: - Маркиз Эсмонд будет иметь честь прислуживать королю за столом.
- Я надеюсь, что ваше величество не откажет мне в этой чести, - сказал полковник Эсмонд и, налив бокал вина, поднес его королю, опустившись на одно колено, как требовал обычай той поры.
- За хозяйку дома и ее семью, - провозгласил король, видимо, не совсем довольный; но тень досады быстро сбежала с его лица, и он завел с дамами веселый, оживленный разговор, не обращая внимания на желтую физиономию мистера Эсмонда, казавшуюся, надо сказать, еще угрюмее обычного.
Возвращаясь домой, Эсмонд по дороге встретил мистера Аддисона, направлявшегося в Фулем, где у него был небольшой домик. Свет луны озарял красивое, сосредоточенно спокойное лицо.
- Вот так так! - воскликнул Аддисон, смеясь. - Я уж было думал, не разбойник ли подбирается ко мне в ночной тиши, а это, оказывается, старинный друг. Пожмем, полковник, друг другу руку в темноте, это лучше, нежели драться при дневном свете. Стоит ли ссориться лишь из-за того, что ты тори, а я виг? Повороти, братец, назад, пойдем ко мне в Фулем, там еще поют соловьи в саду, а в погребе я знаю местечко, где припрятана бутылка студеного вина; можешь пить за здоровье своего претендента, если тебе угодно, а уж я найду, за что мне выпить. Что такое? Я уже довольно пил? Что за вздор! Где льется доброе вино, там нет такого слова "довольно". Не хочешь? Ну, приходи в другой раз, только не откладывай. Поверишь ли, я все еще помню Simois, и Sigeia tellus, и proelia mixta mero, mixta mero, произнес он с едва заметными следами meri {Вина (лат.).} в голосе; и, свернув со своего пути, отправился провожать Эсмонда, повторяя, что считает себя его неизменным другом и признателен за ту помощь, которую тот оказал ему при написании "Похода". Помощник государственного секретаря был явно не прочь завернуть на квартиру к полковнику, чтобы достойным образом закончить вечер, но Эсмонду было не до веселья, и потому, дойдя до своего дома, он самым негостеприимным образом пожелал другу спокойной ночи.
"Что ж, дело сделано, - думал он позднее, сидя у окна и вглядываясь в темноту ночи. - Он в Англии, и это я привез его сюда; он здесь и спит сейчас под одной кровлею с Беатрисой. О чьей же пользе радел я, затевая все это? О пользе принца или, может быть, Генри Эсмонда? Не лучше ли было присоединить свой голос к мужественным голосам тех, кто, подобно вот этому самому Аддисону, отметает с презрением обветшалую догму божественного права и утверждает смело, что не словом епископа, не миропомазанием или коронациею силен и свят государь, но лишь волею парламента и народа?" Образ принца, жадно следящего за каждым движением Беатрисы, неотступно преследовал Эсмонда, не давая ему покоя. Не раз в ту ночь образ этот являлся ему в лихорадочных сновидениях. Он дорого дал бы, чтобы расстроить то, ради чего потратил столько сил и стараний. Ему ли первому среди людей пришлось пожалеть о сделанном, он ли первый убедился в том, что сам навлек на себя погибель? Погибель? Неужели и сейчас, на склоне дней, он вновь напишет это слово? О нет, теперь он на коленях готов благодарить небо за то, что некогда казалось ему несчастьем и что сделало его счастливым на всю жизнь.
Эсмондов слуга, честный Джон Локвуд, служил своему господину и семье его с малолетства, и полковник знал, что может положиться на Джона, как на самого себя. Наутро Джон воротился из Рочестера с лошадьми, и полковник дал ему понять, что в людской кенсингтонского дома, куда добрый малый часто заглядывал, питая сердечную склонность к горничной мисс Беатрисы, он не должен ни о чем спрашивать и ничему удивляться, и более того - должен твердо стоять на том, что молодой джентльмен в красном мундире, которого он увидит в доме, есть не кто иной, как милорд виконт Каслвуд, а его спутник, одетый в серое, - француз, мсье Батист. В беседах за кухонным столом не мешает пуститься в воспоминания о детстве милорда виконта; о том, каким озорником он был, как, бывало, муштровал Джека и за всякую провинность наказывая палками еще задолго до того, как тому пришлось надеть солдатский мундир; одним словом, обо всем, что только он мог припомнить из ранних каслвудских дней. В отличие от своего господина, Джек не сумел воспользоваться долгим пребыванием во Фландрии, чтобы усовершенствовать свои познания в живописи, и Эсмонду не составило большого труда убедить его, еще до возвращения виконта, что портрет, привезенный из Парижа и ныне красующийся в гостиной миледи, удивительно похож на ее сына, молодого лорда Каслвуда. Что же до новых слуг, много раз видевших этот портрет, то никто из них не успел хорошенько рассмотреть гостей в день их прибытия в Кенсингтон, и потому мысль о несходстве портрета с оригиналом никому не пришла в голову; назавтра же, увидя перед собой оригинал точно таким, как он был изображен на портрете, в том же парике, лентах и гвардейском мундире, они, не раздумывая, признали его за сына своей госпожи, милорда виконта Каслвуда.
Вчерашний секретарь теперь стал виконтом, а виконт нарядился в серое платье секретаря, и Джону Локвуду велено было намекнуть в людской, что так как милорд теперь сделался папистом, и притом весьма ревностным, то не удивительно, если под видом приближенного слуги с ним прибыл не кто иной, как его брюссельский капеллан, и вполне понятно, что он обедает за одним столом с милордом. Фрэнк получил указание выговаривать английские слова на иностранный лад, что ему с грехом пополам удавалось; эта предосторожность была необходима еще и потому, что сам принц говорил по-английски далеко не так, как говорят уроженцы британских островов; и Джон Локвуд первый смеялся на кухне над тем, что милорд пять лет провел в чужих краях, позабыл родной язык и так говорит по-английски, что французу впору. "Ну, да ладно, говорил он, - английские бифштексы и английский эль скоро научат милорда работать языком по-английски". И надо признать, что новоиспеченный виконт умел отдать должное и бифштексам и элю.
Принц пил так много и так был невоздержан в речах после выпивки, что Эсмонду нередко приходилось дрожать за него. Старались по возможности устраивать так, чтобы он закусывал у себя в комнате, однако же он охотно заглядывал и в залу и в гостиную леди Каслвуд и в присутствии слуг именовал Беатрису "сестрицей", а ее милость "матушкой" или "сударыней". Усердие его величества в роли брата и сына простиралось так далеко, что он иногда приветствовал миледи и госпожу Беатрису с чисто родственной вольностью, которая не слишком нравилась его секретарю, а полковника Эсмонда приводила положительно в ярость.
Трех дней не пробыли гости в доме, как однажды бедный Джон Локвуд явился к своему господину мрачнее тучи и пожаловался, что "милорд - то есть приезжий джентльмен - заигрывает с мисс Люси (так звали любезную Джека), дарит ей деньги и все норовит поцеловать". Сознаюсь, однако, что у полковника Эсмонда несколько отлегло от сердца, когда он узнал, что принц почтил своим выбором кухонную красотку. Впрочем, выбор этот находился в полном соответствии с истинно королевскими вкусами принца, которым он оставался верен до конца. Наследник самого славного имени, самой могущественной короны и самой горькой судьбы во всей Европе всегда рад был сложить свой титул и свои печали к деревянным башмакам французской трактирной служанки, а затем, как набожный католик, в знак раскаяния посыпать главу пеплом из мусорного ведра. И за подобных смертных страдают народы, борются партии, льется в бою благородная кровь! Год спустя много славных голов скатилось с плеч, Нитсдайл бежал в чужие края, и Дервентуотер взошел на эшафот, а в это время неблагодарный вертопрах, ради которого они рискнули всем и все проиграли, бражничал с целым гаремом у себя в petite maison {Домик (франц.).} в Шайо.
