Патрик Модиано - Ночная трава
— Мне кажется, вы в довольно близких отношениях с Данни… — сказал я.
Он посмотрел на меня, немного смутившись.
— Я видел вас как-то поздней ночью в «66».
Похоже, он не понял, что за «66». Тогда я уточнил, что говорю о кафе, вверх по бульвару Сен-Мишель, недалеко от Люксембургского вокзала.
— Да, может быть… Мы часто ходили туда, когда еще жили в студенческом городке.
Он улыбнулся, как бы желая увести разговор на более безопасную почву, но я, напротив, хотел вернуть его к основной теме. В конце концов, это он меня позвал. При мне было его письмо, в конверте с моим именем и адресом — ул. Од, 28. Я положил его между страницами черного блокнота. Я сохранил его там и перечел сегодня снова, прежде чем переписать, слово в слово, на лист писчей бумаги «Клерфонтен», на которой я пишу уже несколько дней.
— И вам не кажется, что стоит предупредить вашу жену о том, что Данни пользуется документами на ее имя?..
Я почувствовал, что он «раскололся» — еще никогда это жаргонное слово не казалось мне таким точным. Когда я вспоминаю сегодня тот миг, мне кажется даже, будто я вижу сеть мелких трещин на его лице. Он был так взволнован, что мне захотелось его успокоить. Нет, все это было решительно неважно.
— Если бы вы могли забрать у нее ту карту резидента, на имя моей жены, это бы мне сильно помогло…
Он знал прекрасно, что я не из шпаны. В конце концов, те два или три раза, когда мы встречались после его занятий у корпуса Санзье, мы говорили о литературе. У него были довольно глубокие познания о Бодлере, он даже попросил почитать ему мои заметки о Жанне Дюваль.
— Ей она в любом случае уже не нужна — ведь они сделали фальшивые документы… Только не говорите ей, что я вам об этом сказал…
Он был до того взволнован, что я решил оказать ему эту услугу, слабо представляя еще, каким образом. Копаться у нее в сумочке мне было как-то совестно. Раньше, когда я ходил с ней на почту, она показывала служащему в окошке какой-то документ. Была ли это карта резидента? На чье имя? На имя Мишель Агхамури? Или на то имя, что значилось в фальшивых бумагах, которые сделала ей эта банда из отеля «Юник»? И кто из них оказал ей такую услугу? Поль Шастанье, Дювельц, Жерар Марсиано? Я скорее думал на Жоржа, самого старшего из всех, человека с лунным лицом и «холодными флюидами», которого я опасался и о котором Поль Шастанье сказал, когда я спросил про него: «Знаете, вот уж кто точно не пай-мальчик…»
— Если не ошибаюсь, у вас с женой квартира недалеко от Дома радио?..
Я думал, что вопрос покажется ему слишком нескромным. Но нет. Он улыбнулся и, похоже, почувствовал облегчение, оттого что я перевел наш разговор на эту тему.
— Да, совсем небольшая квартирка… Я бы с удовольствием пригласил вас в гости, познакомиться с моей женой… но с тем условием, что вы забудете, что я часто вижусь с Данни и с остальными и что бываю в отеле «Юник», на то время, пока мы будем там…
Он произнес слово «там», точно имя далекой земли, укрытой от всех опасностей.
— В сущности, достаточно перейти Сену, чтобы забыть обо всем, что оставил на том берегу.
— Вы правда так думаете?
Я видел, что он ищет поддержки. Полагаю, он испытывал ко мне некое доверие… Всякий раз, когда мы сидели вдвоем или когда шли от площади Монж до Монпарнаса, мы говорили о литературе. С теми другими, из отеля «Юник», он явно не мог поговорить на эти темы. Слабо представляю, чтобы Поля Шастанье, или Дювельца, или Жоржа интересовала судьба Жанны Дюваль. Быть может, Марсиано? Однажды он сказал мне по секрету, что хотел заняться живописью и знает один «бар художников» на улице Деламбр: «Розовый бутон». Много лет спустя в папке, которую передал мне Ланглэ, я обнаружил ориентировку на Марсиано, с двумя антропометрическими снимками, в профиль и в фас, — «Розовый бутон» был упомянут там в списке мест, которые он часто посещал.
Агхамури поднял на меня взгляд.
— Я, увы, не верю, что достаточно перейти Сену…
Он снова улыбнулся той робкой улыбкой, готовой погаснуть через секунду.
— Да и не только Данни… Я тоже, Жан, угодил в ту еще переделку…
Он в первый раз назвал меня по имени, и я был тронут. Я не говорил ни слова, чтобы дать ему выговориться. Я боялся, что любое мое замечание сведет на нет его откровенность.
— Я боюсь возвращаться в Марокко… Там все будет в точности как в Париже… Однажды ступив в трясину, уже не вытащишь ногу…
О какой трясине он говорит? Тихо, почти шепотом и как только мог мягко, я все же задал вопрос, наудачу:
— Когда вы жили в студенческом городке, вы не чувствовали себя в безопасности?
Он нахмурил брови, как прилежный студент, решающий задачу, — наверняка он сидел так на занятиях в Санзье, стараясь убедить самого себя, что он всего-навсего обычный студент.
— Знаете, Жан, там была очень странная атмосфера, в марокканском корпусе… Постоянно полицейские проверки… За жильцами старались вести наблюдение, по политическим мотивам. Некоторые студенты были настроены оппозиционно к марокканскому правительству… и власти Марокко просили Францию установить за ними слежку… Вот так…
Судя по всему, он почувствовал облегчение, рассказав мне все это. Даже как будто переводил дух. Вот так. После такого вступления ему, конечно, будет легче перейти к главному.
— Если вкратце, мое положение было, так сказать, довольно щекотливым… Я оказался меж двух огней… Я виделся одновременно и с теми, и с другими… Можно было подумать, что я веду двойную игру… Но все гораздо сложнее… В сущности, двойной игры не бывает…
Он наверняка был прав — так убежденно и веско произнес он эти слова. Любопытно, что последняя фраза прочно запомнилась мне. И еще многие годы, когда я гулял, в основном по ночам, в отдельных уголках Парижа, — один раз это было прямо у Дома радио, — мне порой слышался далекий голос Агхамури: «В сущности, двойной игры не бывает».
— Я был недостаточно осмотрителен… Я позволил затянуть себя в одно скверное дело… Знаете, Жан, некоторые из тех, кто часто бывает в отеле «Юник», тесно связаны с Марокко…
Постепенно зал наполнялся людским гомоном, и за столиками напротив нас ужинало уже гораздо больше посетителей. Агхамури говорил тихо, и я не все мог расслышать из его слов. Да, отель «Юник» был точкой, где встречались определенные люди из Марокко и французы, имевшие с ними «дела»… Но что это были за «дела»? У того Жоржа с лунным лицом, о котором Поль Шастанье сказал, что он далеко не пай-мальчик, был в Марокко собственный отель… Поль Шастанье долгое время прожил в Касабланке… А Марсиано родом оттуда… А сам он, Агхамури, оказался среди этих людей благодаря другу из Марокко, который часто бывал в студенческом городке, хотя на самом деле занимал пост в посольстве — он был советником по вопросам безопасности…
Он говорил все быстрее, и мне было сложно улавливать нить в потоке все новых подробностей. Может, он хотел сбросить с себя бремя, секрет, который слишком долго носил в себе в одиночку. Вдруг он осекся:
— Прошу прощения… Вам, должно быть, кажется, что это все не имеет отношения…
Вовсе нет. Я умел выслушивать людей. И даже когда совершенно не понимал, о чем мне говорят, я продолжал смотреть на собеседника во все глаза, проницательным взглядом, так что он был уверен, что нашел во мне внимательнейшего слушателя. Я мог думать совсем о другом, но не переставал пристально смотреть в глаза, точно жадно ловлю каждое его слово. Но с Агхамури все было иначе. Поскольку он был из тех, кто окружал Данни, я старался понять все. И надеялся, что он обронит пару слов о той «грязной истории», в которую, как он сказал, замешана Данни.
— Вам повезло… Вам не приходится копаться в этой грязи, как нам… У вас еще чистые руки…
В его последних словах будто звучал укор. Что он хотел сказать этим «нам»? Ему и Данни? Я взглянул на его руки. Кисти были тонкие, гораздо тоньше моих. И очень белые. Помню, руки Данни тоже поразили меня своим изяществом. У нее были очень узкие запястья.
— Главное, остерегаться опасных встреч… Как бы нам ни казалось, что мы неуязвимы, всегда найдется брешь в броне… Всегда… Будьте осторожны, Жан!..
Можно было подумать, он завидует, что у меня «чистые руки», и ждет часа, когда я кончу тем, что тоже выпачкаю их. Его голос все отдалялся. И теперь, когда я пишу эти строки, доносится до меня так же слабо, как голос диктора по радио, пробивающийся поздней ночью сквозь ворох помех. Думаю, уже тогда у меня было это чувство. Мне кажется, в то время я видел их всех будто через стекло аквариума, разделявшее нас, их и меня. Так во сне вы видите, как остальные переживают неопределенность настоящего, но вы-то — вы знаете, что будет. И вот вы пытаетесь уговорить Мадам дю Барри не возвращаться во Францию, где ее ждет гильотина. Я решаю сесть на метро сегодня вечером и поехать до улицы Жюсьё. По мере того как будут пробегать мимо станции, время отмотает годы вспять. Я отыщу Агхамури за тем же столиком рядом со стойкой, в том же бежевом пальто и с черным портфелем, лежащим плашмя на столе, — я все время думал, правда ли в нем материалы к занятиям в Санзье: для экзамена по «пропедевтике», как он мне сказал. Я бы не удивился, достань он оттуда пачки банкнот, револьвер или собранный на кого-то компромат, который нужно передать тому марокканскому другу из студенческого городка, занимавшему, по его словам, пост «советника» в посольстве… Я поведу его на станцию Жюсьё, и мы вместе проделаем обратный путь во времени. Мы выйдем на другом конце ветки, на станции Эглиз д’Отёй. Вечер спокоен, площадь почти по-деревенски тиха. Я скажу ему: «Ну вот. Вы в современном Париже. Вам больше нечего бояться. Все, кто желали вам зла, давно умерли. Для них вы недосягаемы. Больше нет телефонных будок. Чтобы позвонить мне в любое время, используйте этот предмет». И протяну ему мобильный телефон.
