Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне
- Ну, уж не по породе и не по старым результатам.
- А почему же ты не сказал нам?
- Не знаю, - ответил я. Не мог же я сказать им, что они простофили, а на простофиль мне было просто наплевать. Только негры, лошади и прочие благородные существа, как мой обходчик. Отец мой не то рассердился, не то задумался, он подождал, пока мы останемся одни дома, и тогда я искренне ответил на все его вопросы, не только об этой гонке, но и о скачках вообще: все мои приключения и переживания на треке. Он не стал много говорить. Просто сидел и думал. Он вообще частенько просто сидел и размышлял. Помню, как беспокоило мать это продолжительное молчанье. На этот раз оно длилось всего лишь час-другой. Мне нужно было идти спать, но когда яуже засыпал, он поднялся ко мне, сел на краешек постели и сказал: " На твоём месте я бы не стал совсем отказываться от скачек.
Скачки на лошадях - прекрасный спорт, но туда как и в другие дела попадают плохие люди, они-то и стараются всё испортить. Но они не смогут добиться своего, если мы, работающие честно, будем делать своё дело. У нас на работе тоже есть плохие люди, но ведь дело всё-таки делается. Да. Так что заходи на трек время от времени. Старайся не переборщить, как это у тебя было раньше, не надо быть жокеем, но продолжай ходить туда и узнай всё, что можно, о лошадях."
Меня этот совет по-человечески удивил, и я внял ему. На скачки я ходил не часто, но на трек ходил время от времени, пока почти одновременно не случились два события, из-за которых я перестал посещать трек. Однажды утром я ехал на рысаке, штаны у меня съехали вниз, задница у меня оголилась, и по мере того как я трясся на лошади, у меня возникло какое-то очень странное ощущение, настолько упоительное, что отпустив поводья, я совсем расслабился и скатился с коня, который убежал прочь, оставив меня на дорожке. Я совсем не ушибся. Я просто растерялся, и в таком состоянии побрёл через поле в конюшню. Там вокруг меня собрались тренеры и жокеи, сердито вопрошая, какого чёрта я бросил лошадь таким образом. Я попробовал рассказать им, что произошло, и после некоторого размышления кто-то, видимо, понял, в чём дело. Я-то ничего не понял, но кто-то произнёс какое-то словечко, которое дало волю их фантазии и развязало язык. Все они как-то странно захихикали, загудели и стали хлопать себя по бедрам, все, кроме тренера той лошади. Он просто рассвирепел.
"Я больше этого не допущу с моей лошадью, - заявил он, и остальные тренеры согласились с ним, что мне больше нельзя доверять объездку рысаков. Я превратился в шута. Униженный и растерянный, я взобрался на своего пони и покатил прочь.
А затем случилось падение "копчёного". Он единственный из жокеев не стал смеяться надо мной. Он никогда не напоминал мне о моём унижении. У "копчёного"
были свои проблемы, ему тоже было чего стыдиться. Кажется, в тот день "копчёный"особенно удачно придержал свою лошадь, его стали звать экспертом по поддавкам, и стали давать других фаворитов, чтобы удержать их от побед. Он больше всего ненавидел это дело, и ему приходилось делать это больше всех. Он попал под подозрение, за ним стали следить, его поймали и убрали с трека.
Бедняга "копчёный". Он пришёл ко мне в конюшню и рассказал мне всё. Тщедушный парень, ростом едва больше меня, он ничего не мог понять. " Почему люди так несправедливы? - вопрошал он. Ему велели придерживать коней. Они были влиятельные люди. Любой из них мог бы замолвить за него слово, и он отделался бы штрафом. Но они не сделали этого. Никто не заступился за него. "Не хочу впутываться". Вот так вот. Они просили "копчёного" не выдавать их, и он не выдавал. И частично потому, что он не признавался и не выдавал свою конюшню, он и потерял лицензию.
"Копчёный" исчез. Я больше его не видел. Но отец побеседовал со мной сразу же после того, как "копчёный" рассказал мне свою историю. Я сидел на заборе позади конюшни, смотрел в переулок и думал.
- Что ты тут делаешь? - мягко спросил меня отец. - Мать говорит, что ты иногда сидишь тут и час, и другой.
- Да просто задумался, - ответил я.
- О чём? - спросил он.
- Сегодня тут был "копчёный", - сказал я. - Его уволили.
- За то, что придерживал коня?
- За то, что он делал то, что ему велел тренер.
Отец постоял там со мной и тоже задумался. Мы не произнесли больше ни слова. Мы просто думали и думали до тех пор, пока мать не позвала нас ужинать.
- И что это с вами обоими такое? - спросила она.
- Да ничего такого, - ответил я, и отец поддержал меня.
- Ничего особенного, - подтвердил он, а мать сердито на кинулась на меня.
- Не будь таким, как отец, - заявила она. - Нельзя всё время думать, думать, и никакого толку.
Глава VI ХУДОЖНИК И ПАЖ
Однажды в воскресенье отец пригласил на обед к нам из "города", так мы называли Сан-Франциско, художника, г-на У.М. Марпла. Меня это взволновало. Я уже читал о знаменитых художниках, искусство было одним из путей к величию, и меняуже водили в художественную галерею Крокера в Сакраменто. Всё это было очень интересно, но картины были окружены какой-то тайной. Мне больше всего нравились сюжеты шахтёрских посёлков или ранчо, или в целом, сцены из окружавшей меня жизни. Но я никак не мог обнаружить ничего значительного в них. Мне даже казалось, что они не совсем даже правдоподобны, там всё было не так, как это виделось мне.
Очевидно, в искусстве, как и во всём прочем, было чему поучиться. И этот гость-художник дал мне возможность поучиться.
- Я не могу ничего рассказать тебе об искусстве, - сказал он, когда за столом я задал ему тревожившие меня вопросы. - Этого не может сделать никто. Но я могу показать тебе его.
Он предложил после обеда выйти на улицу и сделать несколько эскизов. То есть он собирался рисовать картину! А я смогу смотреть, как он это делает! Но где? Разве в Сакраменто есть что-либо подходящее? Я предположил, что он будет рисовать Капитолий, это было самое значительное здание в городе. Но нет, возликовал я, хоть и не угадал относительно Капитолия.
Отец, мать и прочие всегда удивлялись, почему я провожу так много времени в пойме реки Америкэн, совсем размытом месте, куда никто больше никогда не ходил.
Почему не ездить по улицам или хорошим сельским дорогам? Мне не очень-то удавалось объяснить это. Пойма реки была покрыта гравием и песком, прорезана протоками в половодье, там не было ничего, кроме засохших, испачканных грязью кустов и деревьев. Помнится, я очень разочаровался, когда впервые увидел её, в тот день, когда приехал туда на своём только что приобретённом пони.
Впоследствии я наполнил её индейцами, турками, бобрами и дикими зверьми, превратив её в прекрасное романтическое место для приключений. Но я никому не мог рассказать об этом! Я стыдился своего вкуса в природном ландшафте.
И вот г-н Марпл выбрал именно это место. Он попросил отца отвести его туда. Он сказал, что как-то проезжал мимо на поезде и увидел там нечто, что ему хотелось нарисовать. К изумлению отца и моему нам пришлось отвести знаменитого художника на мою игровую площадку. Вести пришлось, разумеется, мне, я был взволнован, но и очень горд этим, но сам никак не мог взять в толк, что же ему там хочется увидеть и нарисовать. Яма, в которой я купался, так как вода там была тёплой, его не устраивала. Он забрался ещё дальше в кусты и, совершенно позабыв про нас, стал рыскать там взад и вперёд, и, наконец, удовлетворившись, распаковал свои вещи, установил мольберт, натянул на него небольшой кусок холста и, не говоря ни слова, начал работать.
Как я смотрел на него! Я запомнил его первые движения и смог повторить их на следующий день обходчику моста. Художник смотрел на сцену, где я не видел ничего подходящего для картины, ничего, один кустарник, миля за милей забрызганныхгрязью кустов, и безжизненные полузатопленные ивы. Он смотрел на всё это одним прищуренным глазом, затем вытягивал руку с кистью в руке, что-то измерял на глазок и потом начинал мазать свой холст. Затем он снова смотрел, долго и напряжённо, а тем временем отщипывал кусочками краски на своей разноцветной палитре. Я спросил, что он делает. "Подбираю верные цвета", - ответил он и затем вдруг начал писать.Очень быстро. Я совсем потерял нить того, что он делает, хоть и не сводил глаз с него и со сцены. До меня не доходило, что же происходит. Как бы там ни было, он проделал всё это очень быстро, настолько быстро, что через несколько минут весь холст у него уже был заполнен. Затем он отступил, я посмотрел ещё раз, и вдруг всё это превратилось в картину, картину бывшей перед нами сцены, но только...
- Что это? - спросил я.
- Ну, когда этот эскиз будет закончен, - ответил он, - его можно будет назвать, скажем, "Закат".
Да, он был прав. Солнце горело огненной дырой по верхней линии кустарника, а сам кустарник под ним и вокруг той дыры также был золотым, отливал старым золотом, вся картина была золотистой. Но только... Он сам смотрел на неё прищурившись,склонив голову набок, то в одну сторону, то в другую, сделал несколько мазков то тут, то там, и, наконец, отойдя далеко назад, сказал: - Не так уж и плохо, а? Неплохо.
