Константин Федин - Санаторий Арктур
Она с опаской приподняла и протянула руку.
— Только прошу вас: не надо больше колоть!
Он погладил ее кисть. Черт знает, как ему напоминала Инга жену! Когда она зажмурилась и крашеная каемка ресниц подернулась заблестевшей нитью слезы, он почувствовал, что сейчас наклонится и прижмется щекой к ее лицу. Но вместо этого он произнес наставительно:
— Есть только один способ борьбы с туберкулезом: позиционная война. Больной должен окапываться и постепенно сжимать траншеи вокруг противника. Шаг за шагом.
— Ах, ведь никто не знает, как должны вестись войны. Иначе они не проигрывались бы. А вы — швейцарец и никогда не воевали.
— Я стоял всю мировую войну в горах, на позициях, — возразил Штум. Он осанился, и его губы поползли книзу, как от обиды.
— Нет, вы — не солдат!
— Это можно установить только на поле сражения.
Он, кажется, всерьез обижался. Еще минута — и он заговорил бы о Вильгельме Телле. Она засмеялась — беззвучно, чтобы не вызвать кашля.
— Никакого не надо поля сражения. Все равно видно, что вы добряк.
Ее улыбка вдруг исчезла.
— Ведь правда, я поправлюсь?
— Не сомневаюсь.
— Смотрите. Я вам верю.
Она простилась с ним неожиданно весело, и сразу все показалось ей приятным и ясным. Несколько минут она с удовольствием думала о Штуме. Он ни капельки не был похож на доктора. Руки? Руки — может быть, немножко. У Левшина в руках докторского было больше. И потом — он не смущался так, как Штум. Ужасно забавно Штум отводил в сторону глаза!.. Может быть, он влюблен? Левшин не влюблен. Нет.
Инга достала зеркальце. Но ей неприятно было разглядывать себя. Худоба увеличилась за последнее время, и пудра еще больше мертвила проступающую желтизну кожи.
Пришел Карл. Он легко выкатил Ингу в кровати на балкон, приподняв бесшумные колеса на пороге. Инга нарочно заставила его подвинуть кровать влево, потом — вправо, немножко вперед и потом — назад: ее развлекала сияющая румянцем физиономия Карла.
Когда он откланялся, Инга, зажмуриваясь, а затем медленно приоткрывая веки и сквозь ресницы щурясь на снежно-солнечные горы, начала вслушиваться в жизнь балконов. Кое-где покашливали и щелкали крышками плевательниц. Едва внятно долетало ленивое перевертывание книжной страницы.
Внизу на общей террасе шелестели газетой.
И вдруг на соседний балкон, к Левшину, быстро вошла доктор Гофман. Ее нельзя было не узнать по стуку каблуков. Она села на шезлонг, заскрипевший под ее тяжестью. «Точно пришла домой», — с досадой подумала Инга.
— Что случилось? — спросил Левшин,
— Ужасно!
Слышно было ее бушевавшее дыхание — она, наверно, бежала по лестнице.
— Вы знаете… новый пациент, — я вам рассказывала, — юноша лет девятнадцати. Сегодня я исследовала его мокроту. Вышла из лаборатории, потом возвращаюсь и застаю Клебе за микроскопом. Ну что, спрашивает он, нашли бациллы у молодого человека? Нет, говорю, не нашла. А это чей препарат в микроскопе, его? Его. Так я, говорит, сейчас нашел у него… две бациллы, можете дальше не искать. Я не могла возразить. Как только он вышел, я бросилась к микроскопу и принялась искать. Я ничего не нашла. Хорошо, что сохранился материал: я приготовила новый препарат, опять стала искать, и опять безрезультатно. Через час Клебе является, и я говорю ему, что ничего не могла обнаружить, исследование отрицательное, бацилл нет. И знаете, что он мне отвечает? «Я сказал, чтобы вы не тратили время на эту капитель. Все равно сейчас ничего не изменится: я уже объявил молодому человеку, что, к сожалению, у него бациллы найдены»…
Каждое слово, которое придушенно раздается на соседнем балконе, Инга слышит так ясно, будто оно нарочно вкладывается ей в уши.
Резко скрипнул шезлонг — Левшин приподнялся на локти.
— А если обман раскроется? — говорит он тихо.
— Каким образом? — спрашивает Гофман. — Разве можно доказать, что Клебе не видел бацилл?
— Но если вы расскажете пациенту…
— О том, что Клебе солгал? Кем это установлено?
— Повторите анализы.
— Боже мой, конечно буду повторять. Но пациент ужо считает, что у него открытый процесс. Это — тавро!
— Но вы сами убеждены, что Клебе солгал?
— Да.
— Значит, разделяете с ним ложь…
Гофман метнулась по балкону.
— Какой мне смысл посвящать во все вас?
— Я тоже думаю. Посвятите лучше Клебе.
— Он отлично видит, что я ему не поверила. Но никогда не признается, никогда! Он просто выгонит меня.
— Вам жалко с ним расстаться?
— Я его ненавижу, — выговаривает она через силу, — Но… поймите…
— Да, да, понимаю! Он платит вам жалованье в три раза меньше, чем Карлу, и вы говорили — задолжал за полгода…
— Но… — перебивает Гофман и вдруг шепчет: — Что же мне — на улицу?..
— Надо найти другое место. Поговорите со Штумом. Ну, хорошо, я поговорю с ним. Хотите? Он благородный человек…
— Перестаньте! Может быть, у вас в Москве принимают на службу из благородства или как-нибудь еще… Штум — швейцарец, и обязан принимать по закону одних швейцарцев. А я — такой же иностранец, как Клебе… Вы думаете, он не понимает, что мне некуда деваться…
— Все равно он уволит вас, если из Арктура разбегутся последние пациенты.
— Да, конечно. Значит, в моих интересах, чтобы пациенты не разбегались. И значит, я должна делать то же, что делает доктор Клебе… И… я вижу, напрасно рассказала вам всю историю…
Тогда наступает молчание. И внезапно Инга удивляется, что так долго не кашляла. Ей становится страшно, что кашель прорвется, и правда, он подползает к горлу, щекоча и поцарапывая, и можно дышать только чуть-чуть, коротенькими, частыми-частыми вдохами, и с каждой секундой все чаще и все короче, и вот уже больше невозможно сдерживаться.
Она кашлянула. Она кашлянула всего один раз, очень тихо, но ей послышалось, что балконы, как пустые кадушки, угрожающе прогудели в ответ, и гуд, шире и шире раздаваясь в пространстве, двинулся из Арктура в горы. Почти тотчас она увидела рыжеватые, раззолоченные солнцем волосы Гофман, выпорхнувшие из-за балконной перегородка, и затем — ее лицо в больших малиновых пятнах на щеках.
— Я совсем забыла, что вы уже на балконе, фрейлейн Кречмар. Моя болтовня не помешала?
— О нет, фрейлейн доктор: я задремала и ровно ничего не слышала.
— Самочувствие?
— Превосходно.
— Адэ.
— Адэ.
Лицо фрейлейн доктор исчезло, и сквозь разгоравшийся кашель Инга успела расслышать, как она убежала от Левшина.
И вот понемногу вернулась та самая тишина, в которую только что спокойно вслушивалась Инга. Но уже и следа спокойствия не осталось на душе Инги. Она сдавила пальцами быстрый, скачущий ручеек пульса. Вот-вот вырвется он из-под кожи — и все погибло. Инга откинула одеяло и спустила ноги с кровати. В глазах ее тронулись, растворяясь в пустоте, изорванные, похожие на медуз, красные клочья. В разрывах и промежутках между ними плыла, перевернутая вершинами вниз, бело-голубая горная цепь. Это было ощущение приторное, но мимолетное, и едва оно прошло, Инга попробовала встать. Тогда полый шар в груди угрожающе переместился, как будто вытесняя сердце. Она замерла. Морозный воздух обжег привыкшие к теплу ноги. Она с боязнью шагнула к перегородке, вытянув вперед руки, точно человек, впервые подвязавший себе на льду коньки. И, перегнувшись через перила, как минуту назад фрейлейн доктор, она заглянула за перегородку на соседний балкон.
Левшин лежал не по правилам — на локтях. Он словно ждал появления бледного лица Инги. Он махнул на нее высвобожденной рукой.
— Зачем встали?
— Идите ко мне, — сказала она шепотом, — сейчас же!
Он замахал на нее сильнее, она скрылась. Расстегивая
мешок, он прислушался, как она укладывалась в постель. На него быстро нахлынуло чувство удовольствия от легкости, с которой он двигался. Он был уверен, что вот сейчас пойдет и что-то такое уладит, и ему было приятно от сознания, что он способен улаживать и что он — складный, выздоровевший человек.
Он пришел к Инге с ощущением преобладания, с каким врачи входят к больным. Перемена в ней была очень заметна и пробуждала к себе тоскливое участие, но слова, которыми это выразилось в сознании Левшина, показались ему странными. «Я так и знал, что ей будет хуже», — подумал он.
— Я слышала все, — сказала Инга торжественно.
— Печально.
— Печально для господ врачей.
Он не ждал такого сурового голоса прямоты и смотрел на Ингу молча.
— Раз они предали мальчика, значит, могут предать меня, — сказала она, — и каждого… и вас…
— Мы с вами действительно больны. Нас незачем обманывать.
— Откуда я знаю? Никто не знает, — сказала она упрямо, — разве вы знаете, зачем Клебе обманул мальчика?
— Боится остаться без пациентов.
