Леонид Иванов - Глубокая борозда
— Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…
— Нет, вы не правы, Иван Иванович, — горячилась Зина. — Вы знаете — у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? — В голосе Зины послышались требовательные нотки.
— Для науки, — улыбнулся Соколов, надевая фуражку. — Для науки, Зина.
— Да разве можно для науки столькими гектарами жертвовать? Это вам не грядка в десять метров…
— Эх, Зина! — В голосе Соколова слышалось сожаление. — Для науки и ради поддержания науки мы много уже пробовали, думаем, что от науки будущий урожай зависит. Вот и на тебя, понимаешь, государство уже много истратило — и тоже для науки. Ну, и мы для своего агронома… Да и для своего опыта, конечно… Вдругорядь ты сначала раз десять отмерять будешь, а потом уж и резать.
Зина смутилась и ничего не ответила председателю казалось, что на нее давил огромный груз в тысячу центнеров потерянного зерна.
В пути к Гребенкину я припоминал разговор с Соколовым и записал в блокнот высказанные им мысли. Мой кучер, дед Савелий, наблюдая за моими трудами, сдерживал лошадь, чтобы поменьше трясло.
— А ваш Иван Иванович, видать, хозяин!
Савелий Петрович встрепенулся.
— А то как же… Плохого председателя колхозники пятнадцать годов держать не будут. А наш Иван Иванович на глазах вырос, человек всех правил: не пьет, дело знает. И, скажу вам, мудреный мужик! Чего надумает — сначала с тем, другим поговорит, потом на правление, а там уж и на общее собрание. Да оно, скажу вам, в артельном деле иначе нельзя.
Савелий был в курсе всех колхозных дел. Знал он, оказывается, и всю историю, связанную со сроками сева. При этом он вспомнил, как сеяли в своем хозяйстве:
— Бывало, посеешь пшеничку, а уж через несколько дней идешь глядеть, дружно ли всходит. А теперь иной раз месяц всходов не видно. Какое же зерно, скажу вам, месяц может пролежать в земле и не испортиться?
Савелий примолк, но ненадолго — пока доставал кисет и свертывал цигарку.
— Вот припомните, когда везде писали, что озимую пшеницу надо сеять по стерне. Помните? Ну вот. Мы со своим председателем ухватились сразу. К нам тут приезжал ученый, по фамилии…
— Верхолазов? — подсказал я.
— Вот-вот, он самый. И сейчас иногда к нам заглядывает. Только теперь колхозников он, скажу вам, побаивается и разговаривает с одним председателем. Это было, кажись, в сорок восьмом году… Ну да, в сорок восьмом. Мы тогда ждали первого урожая от озимой пшенички. Ждать ждали, а семян и то не вернули. Боже ты мой! А ведь двести гектаров ахнули!.. Приезжает этот самый Верхолазов, походил по полю, а потом говорит: большую ошибку допустили — стерню надо было оставить выше, не десять сантиметров, как у вас, а вроде как двенадцать или пятнадцать. Ивану Ивановичу в районе наклепали: как, мол, ты инструкцию ученых на два сантиметра нарушил? И в тот год приказали: сей по стерне не двести, а уже четыреста гектаров. Помню, наш Иван Иванович, — а он, скажу вам, шибко ученых уважает! — так он все ходил по полям, которые тот ученый сам подобрал под посев, и все стерню измерял, боялся нарушить инструкцию. Только опять все зря получилось: опять пшенички не выросло — так, кусочками кое-где осталось. А что тот ученый сказал? «Вы, — говорит, — стерню очень высокую оставили». У него там последние опыты показали, будто надо очень низкую, тогда снег к земле плотней ложится. Ну, кто же он после всего этого?
Гребенкин оказался в конторе и встретил вроде бы радушно…
— Вот и хорошо — заглянул-таки в наши края! Пойдем, Вера чем-нибудь тебя накормит.
Я сказал, что обедал у Соколова.
— Наверное, критический материал ищешь, — рассмеялся Гребенкин и здоровой рукой провел по лысеющей голове. — А я собирался на новостройку. Составишь компанию?
Я пошел с ним.
Деревня выглядела неважно: многие избенки покосились, окна в домах маленькие, деревянных домов вообще мало — больше глинобитные.
— Не нравятся хатенки? — спросил Гребенкин. — И мне не нравятся. Вот и решили с жилья начать.
За деревней, на бывшей поскотине, кипела работа: возводились саманные стены множества домов. Я попробовал считать, но Гребенкин перебил:
— Можешь не считать — ровно сорок. Мы свою трехлетку по строительству домов составили: каждый год — сорок домов. Через три года деревня вся новая станет.
Гребенкин обходил строителей и с каждым обменивался замечаниями.
— График держишь? — спрашивал у одного.
— Не забыл, Михаил Петрович, — предупредил он другого, — первого октября новоселье — гулять приду.
— А ежели раньше построюсь? — весело отозвался Михаил Петрович.
— Сильно не гони, — рассмеялся Гребенкин. — В уборочную про гулянье забудем. Да и тебе придется на току действовать.
— Это конечно, Сергей Устиныч. Но, по всему видать, деньков через восемь управлюсь. Вот только леску на потолок маленько не хватит.
— Завтра машина привезет — тебе и Михееву. На двоих должно хватить.
— Хватит, Сергей Устиныч! Большое спасибо.
— Лесу всем хватит! Еще двести кубов купили.
Обходя стройку, Гребенкин находил, о чем поговорить с каждым, узнавал нужды. А часа через два, возвращаясь обратно, он рассказал о стройке. Это ему пришла мысль заново перестроить деревню. Он ездил в один целинный совхоз и увидел там, как строят саманные дома. А те делали их по примеру рабочих совхоза, строившихся еще в тридцатые годы. Многолетний опыт показал, что в саманных домах теплее, чем в каменных, а с деревянными и тем более сборными щитовыми и сравнивать нечего. В условиях степи, когда зимой дуют сильные ветры, любой деревянный дом продувает насквозь. Новоселы строили саманные дома на каменном фундаменте, с полом и потолком. По предложению Гребенкина и в колхозе решили строить так же. Плохо было с кровельным материалом, но старожилы посоветовали делать камышовые крыши.
— Скотные дворы строишь? — спросил я Гребенкина.
— А ты что, хочешь посмотреть? Строим и дворы. Ты видел у Соколова? Ну, вот и мы делаем такие: стены, как в новых хатах, фундамент и столбы кирпичные.
— Кирпич из города?
— Пока нет. Заняли в одном колхозе — вернее, поменялись: мы им лес, а они нам кирпич. В будущем году свой будет.
— А лес где взял? В колхозе лесов ведь нет.
— Это длинно рассказывать. Вообще, конечно, безобразие! Но для пользы дела можно. Мне город помогает: съездишь, поговоришь, дают наряд. По старой памяти. Правда, мы тут и на райпотребсоюз нажали — двести кубов взяли. А без этого, — Гребенкин развел рукой, — нельзя! Пока нельзя… И досада берет. Вон сосед никак лесу достать не может. И черт его знает: в Сибири, и без лесу. Все-таки это безобразие! Далеко ли тайга? Река через всю область, пароходов и барж до черта, а в колхозах стройки срываются.
— Смотри, у тебя сколько лесу, — показал я на штабель.
— Это на столбы. Застройщики вкопали, видишь? А в воскресенье начнем ставить по всей деревне. У нас к зиме электричество будет и радио. Для этого и столбы бережем.
К нам подошла смуглолицая девушка.
— Сергей Устиныч, — сказала она, — доярки послали к вам. Надо бы новые дворы закрепить за бригадами.
— А чего закреплять, Тоня? Столбы еще не сложены.
— Столбы почти все поставлены, фундамент есть, саман готов… Мы хотели, Сергей Устиныч, и сами поработать… Доярки, пастухи. В свободное время. У вас скоро хлебоуборка начнется, людей мало, а мы сейчас бы помогли… На своем дворе, — уточнила Тоня.
— Видал их! — подмигнул мне Гребенкин. — Вот что, Тоня! Раз твоя бригада проявила такую инициативу — сами себе и двор выбирайте.
— Любой можно? — обрадовалась Тоня.
— Любой! Только мне потом скажете.
— Так мы, Сергей Устиныч, возьмем с того краю.
— А почему? — удивился Гребенкин. — Ближний-то почти со всеми столбами уже.
— Да мы уж подумали, Сергей Устиныч. — Тоня потупилась. — В той бригаде плотники-то — мужья двух наших доярок…
— Ну, ясно! — рассмеялся Гребенкин. — В той бригаде и Степан?
— Вы уж сразу и в краску вводить.
— А ты не сердись. На свадьбу все равно приду.
Девушка смутилась окончательно и смолчала.
— Ладно, Тоня, начинайте. Крайний двор — твой!
— Спасибо, Сергей Устиныч. — И Тоня торопливо зашагала по деревне.
— Вот видишь! — кивнул ей вслед Гребенкин. — Дополнительную нагрузку выпросила, да еще и рада. Как, по-твоему, почему люди добровольно идут на дополнительную работу?
— Видимо, заинтересованы.
— Видимо! У тебя и выражения-то все с осторожностью. Видимо! Видимо, ты не все понимаешь! — Гребенкин усмехнулся. — Да, по правде, сначала и я не понимал. Дело тут сложное. Люди истосковались в отстающих ходить. А вот фундамент двора увидели, обрадовались, поверили, что двор будет. Это, брат, не только понять надо. Прочувствовать! Только начни хорошее дело — сразу сотня помощников найдется.
