Франсуаза Саган - Смутная улыбка
После обеда мы всегда ходили в один и тот же бар, немного мрачный, за улицей д'Антиб. Там был маленький оркестр; когда мы пришли туда в первый раз, Люк заказал мелодию "Покинутый и любимый", я ему о ней говорила. Он обернулся ко мне, очень довольный собой:
-- Ты эту мелодию хотела?
-- Да. Как приятно, что ты вспомнил.
-- Она напоминает тебе Бертрана? Я ответила-да, немного, эта пластинка уже давно в ходу. Он поморщился.
-- Досадно. Но мы придумаем что-нибудь другое.
-- Зачем?
-- Когда заводишь роман, надо выбрать мелодию, духи, какие-то ориентиры на будущее.
Должно быть, у меня был забавный вид, потому что он засмеялся.
-- В твоем возрасте не думают о будущем. А я готовлю себе приятную старость, с пластинками.
-- У тебя их много?
-- Нет.
-- Жаль, -- сказала я со злостью. -- Мне кажется, у меня в твоем возрасте будет целая дискотека. Он осторожно взял меня за руку.
-- Ты обиделась?
-- Нет, -- сказала я подавленно. -- Просто это довольно смешно, вот так думать, что через год или два от целой недели твоей жизни, живой недели с мужчиной, нс останется ничего, кроме пластинки. Особенно если мужчина заранее это знает и об этом говорит.
Я с раздражением чувствовала слезы на глазах. И все из-за тона, которым он спросил: "Ты обиделась? " Когда со мной так говорят, мне всегда хочется похныкать.
-- Больше я ни на что не обиделась, -- нервно повторила я.
-- Идем, -- сказал Люк, -- потанцуем. Он обнял меня, и мы начали танцевать под мелодию Бертрана, совершенно, впрочем, непохожую на прекрасную запись на пластинке. Когда мы танцевали, Люк вдруг сильно прижал меня к себе, с особенной нежностью, -- так, вероятно, это называется, -- и я прильнула к нему. Потом он отпустил меня, и мы заговорили о другом. Мы нашли нашу мелодию, она выбралась сама собой, потому что ее играли повсюду.
Кроме этой маленькой ссоры, я держалась хорошо, была веселой и считала, что наше небольшое приключение очень удачно. И потом, я восхищалась Люком, я не могла не восхищаться его умом, его жизненной устойчивостью, манерой сразу определять ценность вещей, их значение, по-мужски точно, без цинизма или снисходительности. Но мне хотелось сказать ему иногда с раздражением: "Почему бы тебе все-таки не полюбить меня? Мне было бы настолько спокойнее! Почему не установить между нами стеклянную стену страсти, меняющую порой все пропорции, но такую удобную? " Но нет, мы оставались в том же качествесоюзники и соучастники. Я не могла стать любимой, а он любящим, у него не было на это ни возможности, ни сил, ни желания. В то утро-оно должно было быть последним- мне показалось, что он меня любит. Он принялся молча ходить по комнате, вид у него был такой замкнутый, что это меня заинтриговало.
-- Что ты сказала дома? Когда ты вернешься?
-- Я сказала "примерно через неделю".
-- Если это тебя устроит, останемся еще на неделю?
-- Да...
Я вдруг поняла, что и не думала об отъезде по-настоящему. Моя жизнь пройдет в этом отеле, который стал гостеприимным и удобным, как большой корабль. Рядом с Люком все ночи будут бессонными. Мы тихо приблизимся к зиме, к смерти, разговаривая о преходящем.
-- Я думаю: Франсуаза тебя ждет?
-- Это я могу уладить. Я не хочу уезжать из Канна. Ни из Канна, ни от тебя.
-- Я тоже, -- ответила я таким же спокойным и невинным тоном.
Таким же тоном. На секунду я подумала, что он, может быть, любит меня, но не хочет этого говорить. Сердце у меня забилось. Но потом я вспомнила, что это всего лишь слова, что я действительно ему нравлюсь и что этого достаточно. Просто мы договорились еще об одной счастливой неделе. Потом я должна буду его оставить. Оставить его, оставить его... Зачем, для кого, для чего? Для приступов скуки, для рассеянного одиночества? По крайней мере, когда на меня смотрит он, я вижу, что это он; когда он говорит со мной, это тот, кого я хочу понять. Он, который мне интересен, кого я хочу видеть счастливым. Он, Люк, мой любовник.
-- Это прекрасная мысль, -- повторила я. -- По правде говоря, я не думала об отъезде.
-- Ты не думаешь ни о чем, -- сказал он, смеясь.
-- Да, когда я с тобой.
-- Почему? Чувствуешь себя юной, ни за что не отвечающей?
Он лукаво улыбался. Он быстро-если бы я попыталась-уничтожил бы в нашей паре позицию "маленькой девочки и чудесного покровителя".
К счастью, я чувствовала себя совершенно взрослой, взрослой и пресыщенной.
-- Нет, -- сказала я. -- Я за все отвечаю. Но за что? За свою жизнь? Она достаточно приемлемая и достаточно вялая. Я не чувствую себя несчастной. Я довольна. Но я и не счастлива. Мне никак; хорошо только с тобой.
-- Это прекрасно, -- продолжил он. -- Мне тоже очень хорошо с тобой.
-- Что ж, давай помурлыкаем. Он засмеялся.
-- Стоит хоть чуть-чуть упрекнуть тебя за эту твою привычную дозу безнадежности-ах, жизнь абсурдна, -- как ты становишься разъяренной кошкой. Я вовсе не претендую на то, чтобы ты, по твоему выражению, "мурлыкала", или, скажем, блаженствовала со мной. Мне бы стало скучно.
-- Почему?
-- Я бы чувствовал себя одиноким. Бывают минуты, когда Франсуаза внушает мне страх-то есть, когда она рядом со мной, молчит и всем довольна. С другой стороны, с мужской и общественной точки зрения, очень удобно знать, что сделал женщину счастливой, хотя сам не понимаешь, каким образом.
-- Значит, все прекрасно, -- выпалила я единым духом. -- Есть Франсуаза, которую ты делаешь счастливой, и я, которую ты сделаешь довольно несчастной по возвращении.
Я еще не успела договорить эту фразу, как уже пожалела о ней. Он повернулся ко мне:
-- Тебя несчастной?
-- Нет, -- ответила я, улыбаясь, -- немного сбитой с толку. Нужно будет найти кого-то, кто бы занимался мной, а никто не умеет этого лучше тебя.
-- Только не вздумай рассказывать мне об этом, -- сказал он со злостью. Потом передумал.
-- Нет, лучше рассказывай. Рассказывай мне обо всем. Если это будет неприятный тип, я его поколочу. Если наоборот, я выражу свое согласие. Короче, настоящий папаша.
Он взял мою руку, повернул ее и стал нежно и долго целовать ладонь. Я положила другую руку ему на затылок. Он был очень юный, очень ранимый, очень добрый, этот мужчина, предложивший мне связь без будущего, без сантиментов. Он был честен.
-- Мы-честные люди, -- сказала я нравоучительным тоном.
-- Да, -- ответил он, смеясь. -- Только не кури вот так сигарету, это нечестно.
На мне был халат в горошек.
-- А разве я честная женщина? Зачем я живу с чужим мужем в этом роскошном прибежище порока? В типичном наряде куртизанки? Разве я не образец сбившейся с пути юной прихожанки церкви Сен-Жер-мен-де-Пре, которая разбивает браки, словно бы невзначай, думая о чем-то своем?
-- Да, -- сказал он удрученно. -- А я-муж, который был таким примерным и вдруг потерял голову, болван, болван... Иди сюда...
-- Нет, нет. Потому что я отказываюсь от тебя, я гнусно обвела тебя вокруг пальца. Зажгла в твоей крови огонь желания, а сама отказываюсь усмирить его. Вот.
Он рухнул на кровать, обхватив голову руками. Я мрачно села около него. Когда он поднял голову, я посмотрела на него пристально и сурово.
-- Я-роковая женщина.
-- А я?
-- Жалкое подобие человека. А был когда-то мужчиной. Люк! Еще неделя!
Я упала на кровать рядом с ним, его волосы перепутались с моими; я прижалась к нему щекой, он был горячий и прохладный, от него пахло морем, солью.
Я была одна, не без удовольствия сидела в шезлонге перед отелем, лицом к морю. Я и какие-то пожилые англичанки. Было одиннадцать утра, Люк уехал в Ниццу улаживать какие-то сложные дела. Мне, в общем, нравилась Ницца, по крайней мере невзрачная ее часть между вокзалом и Английским бульваром. Но я отказалась ехать, потому что мне вдруг остро захотелось побыть одной.
Я была одна, зевала, обессилевшая от бессонных ночей, мне было удивительно хорошо. Когда я закуривала сигарету, рука моя, державшая спичку, немного дрожала. Сентябрьское солнце, уже не такое жаркое, ласкало щеку. На этот раз мне было очень хорошо с самой собой. "Нам хорошо, только когда мы устаем", -- говорил Люк, и это была правда, потому что я принадлежала к породе людей, которым хорошо, только когда они исчерпают определенную часть жизнеспособности, требовательной, подверженной приступам скуки; ту самую часть, которая спрашивает:
"Что ты сделал со своей жизнью? Что ты хочешь с ней делать? "-вопрос, на который я могла ответить только: "Ничего".
Мимо прошел очень красивый молодой человек;
я оглядела его с безразличием, удивившим меня самое. Вообще говоря, красота обычно приводила меня в некоторое смущение. Она казалась мне неприличной, неприличной и недоступной. Этот молодой человек показался мне приятным на вид и совершенно нереальным. Люк уничтожил других мужчин. Зато я не уничтожила для него других женщин. Он смотрел на них с полной готовностью и без лишних рассуждений.
Вдруг море заволокло туманом. Я почувствовала удушье. Приложила руку ко лбу-он был в испарине. Даже корни волос были влажны. Капля пота медленно ползла вдоль спины. Должно быть, смерть-это всего лишь голубоватый туман, нетрудное падение в провал. Я могла бы умереть тогда и не стала бы сопротивляться.
