Лео Перуц - Гостиница У картечи
Обзор книги Лео Перуц - Гостиница У картечи
Перуц Лео
Гостиница 'У картечи'
Лео Перуц
ГОСТИНИЦА "У КАРТЕЧИ"
Перевод с немецкого О. Мичковского
Фельдфебель Хвастек, чью историю я собираюсь рассказать, застрелился из табельной винтовки следующим способом: привязав к спусковому крючку шнурок и обмотав другой его конец вокруг железных прутьев койки, он приставил дуло к груди и потянул винтовку на себя. Прогрохотал выстрел, и пуля пробила ему грудную клетку. Несмотря на чудовищную рану, фельдфебель не потерял сознание. У него даже хватило сил, чтобы добежать до столовой, где он упал в объятия двух ефрейторов, которые сидели и пили пиво. Они бережно положили его на пол и расстегнули ему гимнастерку. Он уже был не в состоянии говорить и только хрипел и корчился от боли. Ошеломленные ефрейторы не знали, чем ему помочь. По причине воскресного дня в казарме не было врачей. И пока один из растерянных приятелей вопил истошным голосом: "Дежурный! Дежурный!" - другой, повинуясь некоему необъяснимому порыву, взял кружку пива и попытался напоить умирающего. "Выпей, Хвастек! уговаривал он фельдфебеля. - Выпей, и тебе полегчает!"
Что касается пули, то, не ограничившись содеянным, она произвела еще целый ряд разрушений и опустошений по собственной инициативе. Для начала она пересекла комнату и насквозь пробила портрет кайзера и стену, на которой он висел. Затем она устремилась в общую спальню барака, где раздробила колено рекруту-русину Грушке Михалю из Тремблово, так что он взвыл, выпрыгнул из постели и снова рухнул на нее. На столе лежал подготовленный к походу ранец: пуля продырявила его насквозь и, оставив без внимания банку с тушенкой и две банки "Кофе сгущенного стоимостью 46 крон", разодрала в клочья полотняный мешочек с "кулинарным набором", включавшим в себя соль, перец, сало и уксус. Затем она пронеслась над двором, упиваясь чувством собственной силы и свободы и весело посвистывая, словно девушка-подросток, что, беззаботно щебеча, перебегает улочку. Пролетев над самой головой лейтенанта Хайека, казарменного инспектора, который только что забавы ради выстроил на плану арестантов в летней форме, пуля ворвалась через открытое окно в большое здание казармы, где разнесла в щепки приклады двух висевших в коридоре винтовок. После этого она наконец-то начала уставать и, собрав последние силы, влетела через тонкую перегородку в комнату юнкеров Закса и Витхальма. Там она и осталась, непостижимым образом застряв в стоявшем на столе массивном будильнике. Никто не вспоминал о ней до тех пор, пока много недель спустя часовщик не обнаружил ее внутри корпуса, где после всех причиненных ею бед она мирно отдыхала среди шестеренок и пружин, препятствуя работе часового механизма.
Все это, впрочем, не относится к самой истории, и я описываю здесь полет пули единственно потому, что тогда - задолго до войны - нас всех охватил неподдельный ужас перед силой оружия, которое мы ежедневно держали в руках не задумываясь, подобно тому, как писарь держит перо, а фермер курительную трубку. Перед ненасытностью этих кусочков свинца, которые даже после того, как дело сделано, продолжают свой зловещий полет, мчатся куда хотят, сея горе и разрушение и подло нападая на мирно спящих. Я рассказываю об этом еще и потому, что иногда, когда я мысленно возвращаюсь к той давней истории, у меня возникает ощущение, будто бедный фельдфебель Хвастек расстался с жизнью вовсе не по своей воле. Что его убила как раз одна из таких блуждающих пуль, летевшая без какой-либо определенной цели и сразившая его мимоходом, далеко от того места, где был сделан выстрел, его и Грушку Михаля из Восточной Галиции, которого мы еще долгое время после этого случая видели с трудом ковыляющим на костылях по двору казармы.
* * *
Казарма была расположена на возвышенности в той части Градчины, что в память о давно минувшем событии, вошедшем в местную летопись, называлась Погоржелец, то есть пожарище. Вокруг казармы стояли домики, в которых жило гражданское население, обеспечивавшее различные нужды военных: женщины, сдававшие комнаты офицерам и одногодичникам; портной, шивший "старослужащим" унтер-офицерам форму из более добротной материи; жид-спекулянт, скупавший у солдат их продовольственные пайки, чтобы поставлять их в мелкие гостиницы; мясник, у которого солдаты покупали вырезку и фарш по четыре крейцера за порцию и бутерброды со свиным салом по два крейцера за штуку, так как в казармах им давали на ужин только черный кофе.
Гостиница "У картечи" располагалась ниже, на улице Неруды. Она слыла одной из местных достопримечательностей, поскольку в коньке ее крыши до сих пор торчали пушечные ядра, застрявшие там во время осады Праги войсками Фридриха. Из окон заднего фасада старого здания открывался мирный и безмятежный вид на долину между Градчиной и Лаврентиевой горой со сверкающими белизной и утопающими в зелени домишками, относившимися к Страховерскому монастырю, и далее на башни и крыши главного города. В течение дня гостиница "У картечи" казалась вымершей. На освещенной солнцем каменной лестнице перед входом нежились кошки, из кухни доносился звон посуды, и под деревянными скамьями обеденного зала с важным видом разгуливали куры. Зато с приходом вечера здесь становилось шумно. Из всех близлежащих казарм сюда стекались солдаты со своими подружками; они пили пиво и шнапс, играли, несмотря на запрет, в азартные игры, шумели, кричали, спорили о политике и пели запрещенные песни, в том числе песню революционного сорок восьмого "Покойся, Гавличек, в своей могиле!", гимн о Белогорской битве, частушку "Как из самой из Германи получили мы письмо" и самую истовую из всех, боевую песнь "Россия с нами".
* * *
У младших офицеров был свой отдельный длинный стол, а у нас, одногодичников, - отдельная комната, но и туда нередко проникал людской поток, и девушки находили пристанище за нашим столом после ссор со своими любимыми; в таких случаях поднимался невообразимый шум и гам, состоящий из солдатской брани, женского визга, звона отмыкаемых штыков, пока не появлялся дежурный наряд из ближайшей казармы и не восстанавливал порядок и тишину, уведя самых громких крикунов от веселья и танцев в темноту гауптвахты.
Вот такой была гостиница "У картечи", где я познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим в то время в третьем батальоне. Это был красивый, высокий и статный мужчина, и я втайне восхищался им, когда он во время торжественных маршей выступал впереди с полковым знаменем. Подобно самой гостинице, в течение дня он был угрюмым и замкнутым, молча неся свою службу, зато по вечерам в "Картечи" начиналась его настоящая жизнь. Из всех кутил он был самым прожженным, и из вечера в вечер я видел его сидящим с Фридой Гошек за маленьким столиком у эстрады. Впрочем, там он оставался недолго. После первой кружки пива уже ничто не могло удержать его в обществе Фриды Гошек. Там, где стояли шум, гам и смех, где его окружали красные, разгоряченные физиономии собутыльников, - там он был как дома, там он чувствовал себя в своей стихии. Сперва за столиком в нише, где артиллеристы играли в "лужайку". Он ставил пару гульденов на первую попавшуюся карту - не в расчете на выигрыш, а, так сказать, за компанию. Независимо от исхода игры, которого ему никогда не хватало терпения дождаться, он подсаживался за столик к старому ворчливому оружейнику Ковацу, тайком отпивал пиво из его кружки, а потом исчезал среди музыкантов. Возвращался, держа в руке скрипку музыканта Котрмелеца, вскакивал на стул и принимался пиликать на ней, не обращая внимания на старого Котрмелеца, когда тот, чертыхаясь, спрыгивал с эстрады и начинал дергать его за полу мундира. Затем он швырял скрипку на стол, хватал Фриду Гошек за руку и начинал кружиться с ней между столами и стульями в темпе галопа, ловко обходя кельнера, с трудом удерживавшего в равновесии дюжину кружек пива, пока девушка - утомленная и запыхавшаяся, но с блаженной улыбкой на устах - не опускалась на стул. В отличие от нее он не знал усталости и уже в следующее мгновение стоял у стола фельдъегерей, показывая свои фокусы: накрывал монету тарелкой, после чего монета бесследно исчезала, или доставал из кармана остолбеневшего рекрута полдюжины вилок, а то и целую портупею. Вволю натешившись всем этим, он затягивал походную песню или уличные куплеты, и остальные дружно подхватывали.
Песни бывали разные - как грустные, так и веселые. С тех пор прошло двенадцать лет, но я по сей день храню в памяти все эти чешские песни и те мелодии, на которые их распевали солдаты в темпе марша. Среди них была одна грустная песня об унесенной потоком мельнице, и звучала она так:
Не молоть мне больше, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
Разом смыло все колеса,
Все лопатки, все лотки.
Не молоть мне больше, ох, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
А затем в ней шли такие слова:
