Франк Геллер - Тысяча вторая ночь
Обзор книги Франк Геллер - Тысяча вторая ночь
Опыт мастеров
В письме Аркадию Горнфельду, опубликованном в «Вечерней Москве» 12 декабря 1928 года в ответ на брошенное ему адресатом обвинение в плагиате, Мандельштам обронил: «Мой переводческий стаж — 30 томов за 10 лет…» Действительно, с начала и по самый конец 20-х годов переводы вторглись в его жизнь. Поначалу поэтические (Важа Пшавела, поэты-голубороговцы, О. Барбье, М. Бартель и другие немецкие экспрессионисты), переводы сменились на прозаические и понемногу превратились в основной источник существования, и их мощные и жадные «корни» во многом ответственны за тот пятилетний период стихового молчания Мандельштама, которым ознаменована вторая половина 20-х годов.
Роман «1002-я ночь» шведского прозаика Франка Геллера, или Хеллера, под этим псевдонимом скрывался выпускник богословской школы в Лунде Гуннар Сернер (1886—1947) — был в этом ряду не первым и не последним. Шведская энциклопедия аттестует прозаика как «мастера интеллигентной интриги и элегантного стиля». Переведенный Мандельштамом — возможно, не с оригинала, а с французского перевода-роман был сравнительно «свежим»: по-шведски он увидел свет в 1923 году, а уже 16 сентября 1925 года Мандельштам подписал с Ленинградским отделением Госиздата договор, по которому обязывался ровно через месяц представить перевод. К сроку, видимо, он поспел, поскольку окончательный расчет за этот труд помечен в бухгалтерских документах издательства 26 октября. В 1926 году книга вышла в свет.
Она не была дебютом автора на советском, жадном до занимательного чтения книжном рынке. «Дебютом» был роман «Сибирский экспресс» (1925), а в 1926—1927 годах в различных ленинградских издательствах вышли, кроме «1002-й ночи», еще пять книг Франка Хеллера («Похождения господина Коллина в Лондоне», «В столице азарта», «Безумный, в эту ночь», «Доктор Ц.» и «Шесть меню»).
О «1002-й ночи» написала рецензент «Красной нови» Н. Эйшискина. По ее мнению, это «образцово скомпонованный», «отвечающий требованиям почти совершенного сюжетного построения» роман-своеобразная «мозаика мастерски вкрапленных фабул» (Красная новь. 1926. № 4. С. 216). Три путешественника-француз, англичанин и голландец — оказались ввергнутыми в борьбу за волшебный коврик, предсказывающий судьбу, и, перебывав в самых невероятных ситуациях, выходят из них невредимыми, а голландец-к тому же разбогатевшим. Автор придает этой борьбе за «коврик» символический и политический смысл (борьба европейцев за власть и влияние на Востоке и т. п.), но читатель вправе и не следовать в этом за ним, настолько занимательна сама фабула. Нам, однако, небезразлична заключительная фраза рецензии: «Внешнее, техническое мастерство автора дополняет очень хороший перевод О. Мандельштама».
Павел Нерлер
I
Духи пророков подчинены пророкам
1
— Пятьдесят арабов пьют одну чашку кофе, — сказал хозяин кофейни и угрожающе замахнулся на пестрые бурнусы гостей, подступивших к кафе. Р-р-р-имши! Разве вы не видите, что у меня европейцы? Р-р-р-имши! Барра!
Восклицание прозвучало невежливо. То был клич арабских погонщиков, клич, которым обычно подгоняют ленивых и упрямых ослов. Но гости, закутанные в бурнусы, и не думали обижаться. С несокрушимым достоинством, молча, скрестив руки на груди, кутаясь в складки грязно-белой ткани, они отступили в глубину луга; они напоминали библейских пророков, канувших в недра времен. Но мысль о том, что эти люди были не простой галлюцинацией, вызванной ядом кофеина, все еще раздражала хозяина, сверлила его мозг..
По-французски, с жестким колониальным выговором, он еще раз обратился к трем посетителям-европейцам:
— Cingquangt arabes — ca boit ung café! Ung café.
Лицо его исказилось ненавистью.
— И никто сюда не заглянет, кроме арабов!
Тот, кто мысленно множил количество отпускаемых чашек кофе на пятьдесят (минимум, окупающий предприятие), считал свое негодование вполне законным и мрачно глядел на будущее. Кругом под солнцем полудня зияло величие пустыни.
На десятки миль тянулись волны песчаной земли, поросшие сорной травой, вздымались каменные гряды; справа и слева миллионы кактусообразных растений жестом бесформенно-умоляющего отчаяния разворачивали усеянные колючками листья; нигде не видно было дома, нигде не курился дымок над трубой. В этом цветении пустоты терялся железнодорожный путь. И в центре этих пустот два здания — станция Айн-Грасефия и кафе — переглядывались недоумевающе, словно спрашивая: «Что, собственно, мы здесь делаем?»
Кофейщик очнулся от мрачных дум. На нем были арабские штаны до колен, европейская куртка, стянутая на спине пояском, носки, закрепленные на голых ногах подвязками, и желтые арабские туфли. Сквозь незастегнутый ворот рубашки виднелся нательный крест, на голове была мусульманская феска, а за правым ухом — красная роза. Язык этого человека представлял собой неудобоваримую смесь французского, мальтийского и арабского, напоминающую те несъедобные фрикасе, какие подаются в Тунисе в туземных ресторанчиках; у этого человека не было национальности, и он готов был отречься от всех религий сразу.
— Что угодно господам? — деловито спросил он трех европейцев. Двое из них были немного похожи друг на друга. У них были коротко подстриженные усы, черные волосы и живые, выразительные глаза. Третий отличался внушительной тучностью и глядел несколько апатично. Он то и дело отирал лоб пестрым шелковым платком и бормотал скороговоркой что-то, отнюдь не звучавшее как благословение. Глаза его были круглы и прозрачны, как стеклянные шары, с светло-голубыми зрачками.
— Un bock! — приказал он.
— Пива? Нет смысла держать пиво для арабов. Они не пьют ничего, кроме кофе, и то, когда наберется пятьдесят человек, чтобы спросить в складчину одну чашку. Может быть, лимонаду?
Два европейца кивнули утвердительно. Третий наморщил нос, сверкавший капельками пота, и с выражением презрительного омерзения покорился неизбежности.
Кафе, если так можно назвать каменную хижину с соломенной крышей, каменным полом, двумя шаткими столами и пятью плакатами, рекламирующими абсент и швейные машины Зингера, стояло на пригорке. С пригорка открывался широкий вид на сотни квадратных километров зеленой и красной пустыни: красной — там, где земля оставалась голой, и зеленой — там, где произрастали злаки, бесплатно дарованные Адамову потомству: терны и плевелы. Это был величавый ландшафт, внушительный ландшафт, отпугивающий ландшафт, во всяком случае, не из тех пейзажей, какие располагают к мирному потягиванию пива.
Изгнанные арабы уселись полукругом на земле вокруг станции. Они поджидали поезда, который со скоростью шестнадцати километров в час должен был подойти к Айн-Грасефии и с той же скоростью, если будет на то Божия милость, проследовать дальше. Они были из священного города Кайруана, чьи триста мечетей и бесчисленные святые гробы соперничают с Меккой, Мединой и Иерусалимом. Для удобства паломников в Кайруан ведет боковая ветка до Айн-Грасефии. Айн-Грасефия лежит на железнодорожной магистрали, соединяющей побережье с пустыней; здесь встречаются поезда из Хеншир-Суатира к побережью и из Кала-Сгира в пустыню. И тот и другой поезд давным-давно должны были подойти. Однако их еще не было. Это ничего не значило. Где-нибудь под головокружительно пустыми небесами, по кактусовым пескам они ползли к Айн-Грасефии. Мектуб! Все предначертано, и, когда исполнятся сроки, поезда подойдут и отойдут. Мектуб! Все предначертано! Кому какое дело до опоздания? Никому, разве только нетерпеливым европейцам: им не сидится долго на месте, и в самом сердце Туниса они заказывают пиво.
Поджав ноги, паломники внимательно созерцали двух соплеменников, игравших в «киббиа» — игру, напоминающую шашки; атрибуты этой игры были еще проще, чем ее правила: играли на голой земле камешками и шариками из верблюжьего навоза. Иные паломники, закутавшись в бурнусы, спали в горячей пыли. Какой-то богач из Эль-Джеффа, бормоча, перебирал четки, купленные в святом Кайруане. То были драгоценные четки: бусинки желтого янтаря чередовались с бусинками темно-коричневой душистой амбры, добытой из пота исхлестанной дикой кошки. Четыре еврейских коммерсанта с тунисского базара совершили паломничество в Кайруан по мирским соображениям. Они показывали друг другу закупленные ковры, взаимно хулили свои покупки и, выпрямляясь, как листья морских кувшинок, в восемь рук беседовали о том, сколько можно взять за ковры с туристов.
Из-за прилавка вышел хозяин с тремя стаканами. По всем вероятиям, до него дошли темные слухи о гигиенических требованиях, предъявляемых европейцами, ибо прежде, чем подать стаканы, он протер их внутри сомнительно чистыми пальцами. Толстый посетитель смотрел на него с отвращением, равномерно распределявшимся между стаканами, их содержимым и ландшафтом.
