Лао Шэ - У храма Великой Скорби
Обзор книги Лао Шэ - У храма Великой Скорби
Шэ Лао
У храма Великой Скорби
Лао Шэ
У храма Великой Скорби
Рассказ
Перевод А. Ткаченко
В квадратных скобках - примечания переводчика.
Прошло более двадцати лет с тех пор, как не стало наставника Хуана. Все эти годы я неизменно совершал жертвоприношения на его могиле всякий раз, как мне доводилось бывать в Пекине. Только бывал я там не часто и очень грустил, когда осенние ветры заставали меня в иных: местах: приносить жертвы на могиле наставника полагалось на девятый день девятой луны [Девятый день девятого месяца по лунному календарю]. Именно в эту пору он погиб. Я добровольно веял на себя труд совершать жертвоприношения: Хуан был самым уважаемым и самым любимым моим учителем, хотя он никогда не выделял меня среди других учеников - он равно любил всех нас. И все же из года в год осенью меня тянуло на его низенькую могилу под красными кленами, неподалеку от Дабэйсы - храма Великой Скорби.
Случилось так, что целых три года я не был на его могиле: жизнь бросала меня с места на место, и единственное, что мне оставалось, - это мечтать о Пекине. И вот в прошлом году, не помню уж по какому поводу, я приехал в Пекин, всего на три дня. Был праздник середины осени [Народный праздник в Китае, справляемый на пятнадцатый день восьмого месяца по лунному календарю], но я все же отправился в Сишань [Западные горы, расположенные в окрестностях Пекина ] - кто знает, когда еще доведется попасть сюда вновь. В Сишань я поехал, разумеется, для того, чтобы побывать на могиле учителя. Ради этого стоило отложить дела, хотя, говоря откровенно, кто не думает за три дня в Пекине переделать уйму дел? На этот раз я не совершал обряда - просто пошел на могилу, и все. У меня не было ни бумажных денег, ни благовоний, ни вина. Наставник не отличался суеверием, и я никогда не видел, чтобы он пил вино.
По дороге в Сишань я все время вспоминал своего учителя, каждую его черточку. Пока я дышу, живет и он, потому что навсегда остался в моем сердце. Всякий раз, когда я встречаю полного человека в сером халате, я пристально вглядываюсь в его лицо: именно таким сохранился в моей памяти учитель. И стоит теперь нам, его бывшим ученикам, собраться за столом, как слова "А что наставник Хуан?" готовы сорваться у меня с языка. Но я точно знаю, что его уже нет.
И зачем только он стал инспектором? Полный, в своем неизменном сером халате! Кем угодно мог он быть, только не инспектором. Но, видно, была на то воля неба. Ведь, не займи он эту должность, он не погиб бы в сорок с лишним лет.
Полный, с тремя складками на шее. Я часто думал, как трудно парикмахеру добираться до коротких волосков между этими складками. При всей моей любви к наставнику Хуану я не мог не признать, что его лицо, похожее на мясистую тыкву, должно было казаться смешным. Но глаза! Хотя верхние веки заплыли от полноты и превратили некогда большие глаза в узенькие щелочки, в этих глазах, черных и блестящих, угадывалась такая глубина! В них светились энергия, острый ум, мягкий нрав этого человека. Эти черные жемчужинки прямо завораживали тебя и проникали в самое сердце, они могли поймать человека, словно рыбку на крючок, и перенести в иной мир, полный света и добра. В такие минуты мешковатый халат учителя казался священным одеянием.
Случалось, кто-нибудь из учеников придумывал совершенно правдоподобную причину, чтобы отпроситься в город, однако учитель, еще не дослушав объяснение до конца, начинал посмеиваться с таким видом, словно опасался, как бы ученик сам не проговорился, и тут же старательно выводил большими иероглифами увольнительную. И все же отпрашиваться надо было непременно, самовольные отлучки из школы категорически запрещались. Одно дело человеческие чувства, совсем другое - школьные правила, и тут уж ничего не поделаешь. Таков был наш школьный инспектор!
Его нельзя было назвать образованным, хотя каждый вечер в часы самоподготовки он занимался вместе с учениками. Читал он обычно непомерно толстенные книги, таких же устрашающих размеров была и его тетрадь для записей. Его толстые пальцы с опаской переворачивали тонюсенькие страницы, словно боялись порвать их. Когда бы он ни читал, летом или зимою, лоб его покрывался капельками пота - ведь он вовсе не был человеком книжным. Иногда я украдкой наблюдал за ним: выражение его глаз, сдвинутые брови, вздувшиеся на висках вены и стиснутые зубы - все говорило о том, что он заблудился в таинствах сюжета. Но вдруг его лицо озарялось ему одному свойственной детской улыбкой, из груди вырывался легкий вздох, а огромная рука вытирала со лба пот белым платком величиной с добрую простыню.
Не говоря об остальном, наивного простодушия этого человека, его удивительного трудолюбия было достаточно, чтобы полюбить его.
Человек, у которого есть хоть капля ума и души, даже если это всего-навсего пятнадцатилетний школьник, каким был тогда каждый из нас, не мог не понимать, что теплота и сердечность господина Хуана происходят от врожденного благородства. Но стоило кому-нибудь из нас проявить безответственность, как сразу становилось ясно, что он мягок, но не слаб. Мы видели в нем скорее товарища, чем учителя; его волнение, усердие, пот на лбу и бесконечные вздохи - все это роднило его с нами.
Во всех наших маленьких школьных бедах, казавшихся нам огромными и непреодолимыми, наставник Хуан первым приходил утешать нас, даже если ничем не мог помочь. Когда же это было в его силах, он первым делом помогал, а потом уж приходил утешать. Двадцать лет назад инспектор средней школы получал каких-нибудь шестьдесят юаней, и все же треть своего жалованья он выделял в пользу учащихся. Никто из нас, надо сказать, не испытывал особых материальных затруднений, но и этим деньгам всегда находилось применение.
Когда кто-нибудь из нас прихварывал, наставник Хуан заботливо ухаживал за нами, приносил книжки, фрукты или какие-нибудь лакомства и украдкой клал на постель больного.
Добрый гений в трудные минуты, он в обычное время оставался суровым владыкой и со всей строгостью правил нами. Грязь в общежитии, нерадивость в занятиях гимнастикой после уроков - этого было достаточно, чтобы над нашей головой собрались грозовые тучи. Правда, тучи эти всегда проливались дождем слез.
Но в школе, как и вообще в жизни, не бывает, чтобы все всё понимали. Некоторые ученики терпеть не могли господина Хуана. Не потому, что он не любил кого-нибудь, и не потому, что он в чем-то бывал неискренен, а просто потому, что существует извечный конфликт между великим и ничтожным, в результате которого великое всегда гибнет, будто только и может утвердиться ценой собственной гибели. Господин Хуан был так же добр к этим ученикам, как и к остальным, они знали его достоинства и все же не любили его. Они могли возненавидеть его за одно-единственное замечание, даже если прежде видели от него только добро. Я не хочу сказать, что презираю их за это. Я лишь считаю, что на свете очень много таких людей. И дело даже не в том, что они не отличают хорошее от плохого, просто они слепо любят самих себя и не терпят никаких укоров. Спаси такому жизнь и пожури слегка при этом, он ни за что не простит тебя да еще и возненавидит своего спасителя, тут же забыв о всем добром. Став инспектором, господин Хуан совершил непоправимую ошибку. Бывают инспекторы недобросовестные, но наставник Хуан и недобросовестность понятия несовместимые. Поэтому при всем своем великодушии и искренности он по обязанности должен был держать нас в руках.
Придя в школу, учитель Хуан с первого же раза всем понравился, быть может, потому, что не был похож на других учителей. Другие учителя отличались от книг только тем, что умели говорить, и мы относились к ним так же почтительно, как к книгам. И сами они, и их интересы принадлежали к какому-то чужому, недоступному нам миру. Учитель Хуан ничуть не походил на них - он был простым человеком: ел вместе с нами, спал вместе с нами, вместе с нами читал книги.
Но через полгода появились недовольные: и получившие от него замечания за нарушение порядка, и охотники показать, что у них самих есть голова на плечах - им слово, а они в ответ десять; были и любители сначала набезобразничать, а потом пресмыкаться.
Случилось как-то маленькое недоразумение, после которого оказалось, что друзей и врагов у наставника поровну. Все началось с того, что ученикам захотелось помитинговать во время занятий, а инспектор Хуан не разрешил. Это посчитали бесцеремонным вмешательством. А он по своей наивности потребовал решить голосованием, можно ли проводить собрания в учебное время. Хорошо еще, что его предложение прошло с перевесом в три голоса. И хотя волнения вскорости сами по себе улеглись, авторитет его упал наполовину.
Недоброжелатели Хуана поняли, что настало их время, еще одна такая заварушка - и он полетит. По крайней мере трое учителей претендовали на совмещение должности инспектора и преподавателя. Самым рьяным был учитель ручного труда, который лучше всего умел работать языком. Если не считать полноты, он был прямой противоположностью господину Хуану. Как-то на уроке он сказал, что за восемьсот монет в месяц он с удовольствием подавал бы и ночные горшки. Многим ученикам он нравился: на его уроках можно было хоть спать - все равно свой балл получишь. А при таком, как он, инспекторе и вовсе настала бы райская жизнь! После той неприятной истории с голосованием у него в комнате каждый вечер происходили совещания, что вскоре принесло первые плоды. Учителя Хуана старались скомпрометировать перед директором, на классных досках то и дело появлялись надписи "жирный боров", "заплывшая харя".
