Адольфо Касарес - Чудеса не повторяются
Адольфо Касарес - Чудеса не повторяются краткое содержание
Адольфо Биой Касарес
Чудеса не повторяются
На вокзале Конститусьон у журнального киоска (в ту пору здесь можно было подыскать неплохую книгу для чтения в пути) я повстречал холостяка Греве, с которым мы когда-то учились в лицее. Он спросил, что я тут делаю.
— Собрался в Лас-Флорес, — ответил я, — но по нелепой случайности приехал за час пять до отправления поезда.
— Не мне тебя учить, — сказал он. — Я собрался в Коронель-Принглес, но по нелепой случайности приехал за пятьдесят минут до отправления поезда. Не желаешь зайти в кафе?
Мы пошли в кафе, заказали что-то, и я произнес:
— Нередко замечаешь, что в жизни одна полоса сменяет другую. Сегодня у нас полоса ненужных совпадений.
— Ненужных? — переспросил Греве.
— Ненужных, — поспешил объяснить я, не желая его обидеть, — в том смысле, что они ничего не доказывают.
— Не уверен, — ответил он.
— В чем?
— В том, что они ничего не доказывают. Никогда.
Сказанное после паузы, наречие звучало как объяснение — скорее как объяснение загадочное, которое требовало моего вопроса и нового объяснения Греве. Все это обескуражило меня своей сложностью, и, поскольку действительно важным было убедить приятеля, что, говоря о совпадении в нашем случае как о ненужном, я вовсе не хотел назвать ненужной или досадной нашу встречу, я рассказал ему о раздвоении Сомерсета Моэма. Может, я рассказал эту историю потому, что всегда надеюсь встретить собеседника, который подскажет для нее литературную форму. А может, у меня становится привычкой повторяться.
— Это был рейс, — начал я, — парохода компании «Кьюнард» из Нью-Йорка в Саутгемптон. В ресторане моей соседкой по столу оказалась единственная соотечественница, находившаяся на борту, — пожилая сеньора, властная и неугомонная, с которой мы весьма подружились. Помню вечер, когда раздали списки пассажиров. Каждый с головой окунулся в поиски своего имени. Встревоженный — точно отсутствие в списке превращало меня в «зайца», — я так и не смог отыскать три магических слова... «Спокойно, — сказал я себе. — Разберемся». И тут меня осенило. А что, если эти болваны не поместили меня на букву «Б», а запихнули в «К»? И правда, в списке фигурировал некий «Кесарес, м-р Адольфо Б.», в котором я после недолгих сомнений признал себя. Моя приятельница, избегнув подобных затруднений, все же потратила немало времени на поиски и наконец торжествующе указала пальцем свое имя, напечатанное без ошибок. Меня, однако, больше заинтересовало стоявшее перед ним. Я прочел вслух: — «Моэм, м-р Уильям Сомерсет».
Возвысив голос, чтобы поправить меня, моя соседка прочитала свое собственное имя.
— Нет, сеньора, мне уже известно, как вас зовут, — возразил я. — Просто я удивился, обнаружив в списке пассажиров знаменитого романиста Сомерсета Моэма.
По блеску в ее глазах я понял, что имя ей знакомо. Разве можно сравнить аргентинскую даму прошлого с нынешними девчонками?! Совсем иная культура, иная интеллигентность.
— Сомерсет Моэм, — повторила сеньора. — Ну конечно, я ведь читала одну книгу, дело происходит в Тихом океане. Не знаю уж почему, но меня всегда увлекали все эти тайны Востока.
Она спросила, узнаю ли я Моэма и нет ли его в ресторане.
— Да, — сказал я, — мне приходилось видеть его на фотографиях. Но здесь его нет.
Оказывается, мне очень повезло, что его не было рядом, ибо сеньора заявила:
— Как только он появится, я подойду и скажу, что собираюсь представить ему аргентинского писателя. А что вы думаете? Скажу этому мистеру, что вы — большой писатель.
— Прошу вас, — пролепетал я.
— Все дело в том, — объявила она, — что мы, аргентинцы, слишком скромны.
— Скромность здесь ни при чем. Будет казаться, что мы напрашиваемся.
— Вот видите? — произнесла она тоном, каким разговаривают с детьми. — Скромность, ложная скромность, гордость — вечно одно и то же. Это болезнь аргентинцев.
Опасаясь обещанного знакомства, на следующий день я по возможности избегал сеньоры. Предосторожность оказалась излишней, ибо Сомерсет Моэм нигде не появлялся, словно путешествовал, укрывшись в своей каюте. Накануне прибытия я сопровождал мою соотечественницу в судовой полицейский участок и в магазин. Старуха не знала усталости — мы бегали по лестницам вверх и вниз, отказавшись от лифта. На промежуточной палубе, в мрачном углу, который оживал при заходе в порт, поскольку становился входным вестибюлем, мы застали такую картину: в кожаном кресле у фотографии малолетних отпрысков британского королевского дома, укутанный словно Филеас Фогг перед путешествием вокруг света в восемьдесят дней, сидел одинокий задумчивый старик, в котором я тотчас узнал Сомерсета Моэма. Видимо, грозящее знакомство уже воспринималось мной с безразличием и даже казалось невероятным (ведь оно постоянно откладывалось); в общем, я прошептал или, может, закричал, потому что сеньора была туга на ухо:
— Это он.
Лучше бы я этого не делал. Ни минуты не колеблясь, под сенью развевающегося, точно знамя, дорожного плаща моя приятельница ринулась в атаку. Помнится, при виде ее я подумал: «Жив еще боевой дух наших воинов, сражавшихся при Майпу, Наварро и Ла-Верде». Совершенно не сознавая бездарности своего английского, дама сумбурно изложила:
— Мы хотели с вами познакомиться. Большая честь. Этот сеньор — аргентинский писатель. Мы оба восхищены вами.
Задумчивый старик очнулся и с невозмутимой учтивостью спросил:
— Позвольте узнать, почему вы восхищены мной?
Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением — надменного, но не коварного змея, — которое было известно по фотографиям.
Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической речью о том, что аргентинец — хоть по нему и не скажешь — это не индеец с перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она завершила вопросом:
— Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток — это чарующая тайна?
Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие толкнуло меня вмешаться в разговор:
— «Cakes and Ale»[1] — незабываемый роман, — браво выпалил я. — Я также не устаю восхищаться великолепием вашей последней книги, «A Writer's Note-Book»[2].
Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к сеньоре, он заносчиво объявил:
— Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал никаких романов. Я — полковник в отставке.
Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову. Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались.
— Надо же — полковник! — воскликнула сеньора. — И ведь придумают такое! Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за независимость.
В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения:
— Вы ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову — как раз наоборот.
Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора проговорила:
— Вот он.
Указывая на противоположный борт, я возразил:
— Нет. Он там.
— Он и там, и здесь, — сокрушенно признала сеньора.
И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах.
— Они одинаковые, — воскликнул я в замешательстве.
— Одеты по-разному, — поправила сеньора.
Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал:
— Вот и все.
Он молчал еще какое-то время.
— Ты прав, — согласился он наконец. — Совершенно ненужное совпадение. Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает, что бывают моменты, когда возможно все?!
Я не знал, что ответить.
— Пожалуй, — промямлил я.
— Моменты эти, — продолжал он, — неповторимы, ибо тотчас уходят в прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных законов.
Я прервал его рассуждения вопросом:
— Ты сказал «твой случай»?
— То, что случилось со мной. Пока я тебя слушал, у меня возникла надежда, — объяснил Греве.
— Я разочаровал тебя? Ты ждал разгадки какой-то тайны?
— Не знаю, чего я ждал. Может, никакой разгадки нет и остается лишь предположить, что это был один из тех редких моментов, о которых мы говорили. То, что случилось со мной, очень странно. И все же созвучно тому, что в душе ощущает каждый из нас, — некой глубокой убежденности. Абсурдной убежденности. Ты помнишь Кармен Сильвейру?
— Конечно помню, бедняжка. Она была полна жизни. Она казалась мне...
