Робер Эскарпи - Литератрон
Обзор книги Робер Эскарпи - Литератрон
Эскарпи Робер
Литератрон
Робер Эскарпи
ЛИТЕРАТРОН
Плутовской роман
Пер. с франц. Э. Лазебниковой
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой я самым наиподробнейшим образом рассказываю о своем происхождении и воспитании
Я родился в Гужан-Местра 15 января 1935 года под знаком Козерога. Отец мой, выходец из Бретани, обосновался в Гужане, где и рыбачил. Моя мать была дочерью смолокура из Местра. Как раз накануне моего рождения команда регбистов Теста выиграла у команды Гужана товарищескую встречу. Из восьми пострадавших игроков, срочно доставленных в Аркашонскую больницу, пятеро были изувечены стараниями моего отца. Жандармам не удалось схватить его, так как он, осушив в Морском баре бутылку рома, плача и распевая матросские песни, ровно в полночь погрузился на свой рыбачий шлюп и взял курс на вест-норд-вест. Ловцы сардин, возвратившиеся на заре, рассказывали, будто слышали в тумане его голос на расстоянии трех миль от берега. Больше его никогда не видели.
Он считался пропавшим без вести, когда мать произвела меня на свет. Раздираемая жалостью и злобой, она окрестила меня Мериадеком в память об отце. Мериадек - это имя бретонского святого, епископа, а равно и название квартала в Бордо, пользующегося весьма дурной репутацией. Так что вполне справедливое равновесие между хвалой и хулой было строго сохранено.
Как только мать поднялась после родов, она надела траур. К несчастью, смерть моего отца не могла быть подтверждена документально, и пенсии ей не дали. Но она сумела исправить ошибку закона, регулярно даря своей благосклонностью кое-кого из именитых граждан нашего города и, в частности, одного молодого инженера из городка Фактюр. Звали его господин Филиппе.
Первое, что сохранила моя память, - это его военный мундир. Мне было пять лет, когда он приехал к нам на побывку. Мать вся в слезах цеплялась за него и целовала в губы. Мы проводили его в автобусе до Бордо. В следующий свой приезд он уже не носил формы, мы с матерью жили в то время в большой вилле вместе с человеком в сапогах, одетым во все зеленое: как я узнал впоследствии, человек этот был немецким офицером.
Во второй свой приезд господин Филиппе поссорился с моей матерью и после скандала покинул наш дом. Я видел его потом еще раза два-три, а затем он исчез. Он принимал участие в Сопротивлении и был выслан. Считая, что я достаточно взрослый и все понимаю, мама объяснила мне происходящее в следующих выражениях:
- Видишь ли, Мерик (она решила называть меня так, считая, что имя Мериадек не слишком красиво), люди бывают двух сортов: такие, как мы с тобой, едят других, а таких, как вот этого несчастного кретина, съедают. Запомни же навсегда, если не хочешь, чтобы тебя съели, - нападай лишь на тех, кто слабее.
Вот и все, чему она научила меня. Изредка, правда, я ходил в школу. Я был бы не прочь ходить туда и чаще, но учитель не поощрял меня в этом. Боясь в равной мере и партизан и немцев, он отнюдь не жаждал иметь в своем классе ученика, который был так тесно связан с оккупационными властями. Он пользовался любым поводом, лишь бы освободить меня от занятий. Еще никогда ни один учитель не проявлял столько заботы о здоровье своего ученика.
Воспитывался я на пляже и в порту среди ящиков с устрицами. Жены рыбаков относились ко мне более чем мило. Я выглядел хрупким и даже несколько болезненным. Немало рыбачек вздыхали в свое время по красивым глазам моего отца: они были бледно-зеленые, цвета португальских устриц из Маренн. Такие же глаза были у меня, и я быстро понял, как надо извлекать пользу из этого преимущества. Ни одна женщина не может устоять перед грустным взглядом ребенка. Итак, я научился грустить ради куска шоколада, конфетки, мамалыги и даже обыкновенного супа. Дома мы ни в чем, понятно, не испытывали недостатка - просто у меня был редкостный аппетит. Мама, которая мною совершенно не занималась, кормила меня до отвала, за что я ей должен был быть весьма признателен. Но, невзирая на мой нежный возраст, я вскоре уразумел, что, публично попрекая мать в скаредности, я без промедления получаю от моих благодетельниц двойную порцию милостей. Доставляя им благой повод презирать мою маму еще больше, чем они ее презирали, я лишь усугублял ту радость, какую они испытывали, совершая добрые дела, за что втайне были мне признательны, Я смутно чувствовал это и ощущал некое тонкое наслаждение от сознания того, что оказываю на них благотворное влияние.
Помимо своей воли я рассорил деда и бабку из Местра с моей матерью. Материнская семья была очень набожна, и мать, сохранившая кое-какие религиозные принципы, зорко следила за тем, чтобы я аккуратно присутствовал на уроках катехизиса. Священник меня не любил. Он был старый хитрец и не принимал за чистую монету мои отменные манеры. И как я ни старался быть прилежным и послушным, он отказался в 1944 году допустить меня к причастию. Мою мать охватила дикая ярость. Когда она отправилась с протестом к нему в ризницу, священник заявил, что, несмотря на внешние качества, внутренне я еще не готов к приятию таинства. Мать возразила, что он, видно, заодно с приходскими святошами и что стыдно, мол, вымещать на ребенке свое отношение к матери. Слово за слово, почтенный служитель церкви, у которого был скверный характер, обозвал маму немецкой подстилкой. Не помня себя от злости, она обвинила его в том, что он участник Сопротивления, и пригрозила донести на него в комендатуру. Не обращая внимания на ее вопли, он без дальних слов выставил ее за дверь.
Я присутствовал при разыгравшейся сцене, не слишком-то понимая что к чему. Пример господина Филиппо, сохранившийся в моей памяти, свидетельствовал о том, что не следует пренебрегать угрозами мамы. Но в последнее время я чувствовал, что атмосфера на нашей вилле Ла Юм несколько изменилась. Немецкие офицеры ходили угрюмые, нервные. Мама казалась озабоченной, и несколько раз я заставал ее на кухне в слезах. С другой стороны, подкопаться под священника было не так-то легко. Напуганный происходившим, а главное, не зная, перед кем бы продемонстрировать свои добрые чувства, я счел за благо разрыдаться и убежать к бабушке, которой и поведал всю эту историю, громко шмыгая носом. Выведенная из себя тем, что мама осмелилась проявить неуважение к лицу духовного звания, бабушка, настигнув дерзкую дщерь на окраине городка, залепила ей две пощечины на глазах у доброго десятка радостно гоготавших кумушек.
Когда я вернулся домой, мать строго-настрого запретила мне ходить в Местра. Я понял, что ослушаться ее было бы неосторожно с моей стороны, и огорчился, так как дед и бабка, не имея других внуков, выполняли мой любой каприз.
Впрочем, заточение мое длилось недолго. Через несколько недель наступило Освобождение, и мою мать обрили. Случилось это так: она попыталась было удрать на велосипеде, но, не желая бросать сына, имела неосторожность посадить меня на багажник. Силы изменили ей раньше, чем она успела добраться до ле Тейш. Она укрылась у своих друзей фермеров, которые и обрили ее наголо машинкой для стрижки овец, желая искупить свою вину за компрометировавшее их знакомство.
При виде голого черепа матери я пролил искренние слезы - полагаю, последние за всю мою дальнейшую жизнь, - ибо я очень ее любил. Аркашонские партизаны, подошедшие к этому времени, оказались добрыми малыми и, когда стемнело, дали маме возможность бежать. Она очутилась в Алжире. Позднее я узнал что ее погубили превратности Освободительной войны: она погибла, защищая бордель, который содержала в Оране.
Тогда-то наступило для меня долгое, полное очарования праздное житье у дедушки и бабушки. Но мне оставалось еще свести счеты со священником. Придерживаясь своей давней тактики, я искал какой-нибудь хитрый ход, желая одновременно скомпрометировать старого святошу и прославить себя. И кажется, я его нашел. Старик любил поесть и плохо переносил лишения. В своем доме на чердаке, которым уже давно не пользовались и куда попадали по расшатанной лестнице, он спрятал несколько ящиков сгущенного молока, приобретенных на черном рынке. Случайно открыв один ящик, я, несмотря на всю свою прожорливость, поостерегся и не стал трогать его клад. Я решил подложить у самого входа на чердак плоскую мину из тех, что в последние дни подбирали на пляже местные жители, и в воскресенье утром обнаружить ее в момент торжественной службы. Мои крики, конечно, привлекут внимание партизан, которые, в свою очередь, обнаружат ящики с молоком. Я буду вознагражден, а священник лопнет от злобы, так как волей-неволей посодействует моему триумфу. Мин я не боялся, мне не раз приходилось видеть, как немецкие солдаты обращаются с ними, и поэтому знал, что они совершенно безопасны, если только по ним не проезжать на танке. Однако для мальчишки девяти лет перетащить тяжеленную мину на самый верх лестничной площадки было нелегким делом. Тем не менее все удалось как нельзя лучше, и в следующее воскресенье, в час службы, я осторожно поднялся по лестнице и уже изготовился испустить истошный крик, как только на площади соберется побольше народу. Но когда я перегнулся через перила, озирая площадь, страшный удар ногой под зад сбросил меня прямо вниз. Когда я пришел в себя, весь в крови и ссадинах, я услышал голос священника: "К счастью, я заметил его вовремя. Он чуть было не наступил на мину. Ну ясно, я, не задумываясь, сбросил его пинком с лестницы. Лучше сломать руку или ногу, чем, подорвавшись на мине, взлететь в воздух".
![Джон Кризи - Инспектор Вест [Инспектор Вест в затруднении. Триумф инспектора Веста. Трепещи, Лондон. Инспектор Вест и Принц.]](/uploads/posts/books/243250/243250.jpg)
