Карен Бликсен - Современная датская новелла
Шестой день
В полдень двое солдат попытались убежать. Один — веселый и милый парень, другого я не помню. Их ожидала кара, установленная за дезертирство в условиях военного времени.
Генерал выделил при помощи жеребьевки шестерых солдат и велел им отвести дезертиров за сараи, мимо которых мы как раз проходили.
Остальные стояли под палящим солнцем, которое в эту минуту пробилось сквозь тучи. Я вспоминаю звуки, доносившиеся из-за сарая, мух, которые летали вокруг, запутываясь в наших немытых волосах, внезапную резкую команду генерала и выстрелы, глухо ударившиеся о стену сарая и подхваченные эхом.
Я освидетельствовал трупы, но ушел прежде, чем их стали хоронить. Когда шестеро солдат зарывали мертвецов, было очень тихо, слышались только звонкие удары лопат о каменистую землю, а потом — шаги возвращавшихся в строй солдат.
Теперь я опишу то, что произошло, когда мы вечером разбили лагерь. Мы собрались перед помостом, потому что на него неожиданно взобрался полковник, хотя мы не видели, чтобы он, как заведено у начальства, выходил из желтой палатки. Тихо, но отчетливо он приказал нам подойти поближе. Он хочет нам кое-что объяснить. Движения полковника не казались нервными, однако все же выдавали внутреннее напряжение. Но он не успел ничего объяснить. Он произнес всего несколько слов — о нашем враге; потом в желтой палатке что-то вспыхнуло, сухо щелкнул пистолетный выстрел. Полковник без звука повалился на помост.
Секунду тишина разрасталась, словно мыльный пузырь перед тем, как лопнуть. В следующее мгновение толпа сгрудилась на помосте, и он рухнул под ее тяжестью. Я попытался протиснуться вперед, но это оказалось почти невозможно, а когда я наконец сумел пробраться к полковнику, он был уже мертв.
Быть может, память обманывает меня, но мне кажется, что в возникшей давке и хаосе не раздалось ни единого восклицания, ни единого человеческого голоса. Слышался только странный шум, какой производит стадо скота, толпящееся у ворот в загон. Только звук трущихся друг о друга тел, и ни единого выкрика. У меня нет слов, чтобы передать всю омерзительность этой минуты.
Но картина ярко запечатлелась в моей памяти: генерал и подполковник с автоматами, направленными на нас, липкий желтый луч прожектора на проломившемся помосте, палатки, искаженные лица солдат и труп полковника. И тут в мире снова возник звук.
Может быть, генерал кричал уже несколько минут, прежде чем я смог воспринять этот звук как человеческие слова.
— При малейшем признаке беспорядков мы будем стрелять! — кричал он, описывая полукруг дулом, направленным на нас. — Это была необходимая мера. Полковник помешался. Он хотел навязать войску ложное представление о враге, чтобы захватить неограниченную власть. Раньше он попытался воздействовать на подполковника, что вызвало у того нервное истощение и последующий шок. Но теперь подполковник нашел в себе силу духа собственной рукой застрелить преступника. Тем самым он пресек распространение паники и положил конец разброду и шатаниям, которые полковник вносил в ряды нашей армии при помощи постоянной дезинформации. Теперь полковник уже не сможет фальсифицировать получаемые нами донесения относительно расположения врага, руководство укрепится, и боеспособность армии возрастет. Но пока не восстановится абсолютное спокойствие, мы вынуждены ввести более жесткие правила внутреннего распорядка. Мы не можем допустить ослабления армии. Поэтому малейшее неповиновение и оппозиция по отношению к руководству будет караться смертной казнью.
Генерал и подполковник стояли с поднятыми автоматами, пока мы не разошлись по палаткам.
Я не слыхал никаких разговоров и потому не знаю, о чем думают солдаты. Но одно я знаю: они стерпят все, что угодно. Любое унижение, любое беззаконие. Да, теперь они считают полковника вражеским агентом! Или ничего не считают, а просто в отупении ждут, когда наконец врагу будет позволено воплотиться в реальный образ. Они ждут, как дети, и готовы стерпеть все что угодно.
Они перестали разговаривать друг с другом. Только автоматически выполняют простейшие действия. Я сказал: они стерпят все что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: терпение их истощилось, так что теперь уже нет границ тому, что они позволят творить с собой.
Седьмой день
Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…
На площадке между палатками мы увидели только желтый луч прожектора и двух своих военачальников с автоматами.
Мы топтались как стадо баранов, заливаемые гнусным желтым светом, пока генерал не велел нам разойтись.
Я не ожидал иной реакции, кроме полного безразличия и понурых голов, но вскоре после того, как я улегся на койку, за перегородкой начался шум. Я расслышал слово «восстание», но голос оборвался, о пол палатки глухо ударилось упавшее тело.
Еще через секунду они внесли его ко мне без сознания, с рваной раной в затылке.
— Залатай его, доктор, — сказал один из них, — и вылечи от завиральных идей.
Он пролежал у меня остаток ночи. Я промыл и зашил рану, а он так и не пришел в себя. Он призывал к восстанию, говорил, что отравит генерала и подполковника. Голос у него был дикий, и боли он не чувствовал.
Рано утром за ним пришли и отвели к генералу в желтую палатку. Больше мы его не видели.
С каждым днем мы делаем все более длительные переходы. К тому же идти в горах становится все труднее. Лагерь разбиваем только поздно вечером. У солдат лица, лишенные выражения, будто у кукол. Я понимаю, что командование ввело такой распорядок умышленно, хотя в этом нет никакой необходимости. Наши начальники не догадываются, что их роль — всего лишь служить связующим звеном между собственной несгибаемой волей солдат и бесчувственными телами.
Когда разбили лагерь — уже поздно вечером, — мы собрались у вновь восстановленного помоста, чтобы услышать распоряжения на завтра. Сначала долго никто не показывался. Наконец из желтой палатки вышел генерал и поднялся на помост. Он заговорил быстро, бодрым голосом.
— Лагерь врага находится на расстоянии одного дневного перехода к востоку отсюда, — провозгласил он. — Завтра будем готовиться к сражению.
Солдаты ничего не говорили, но и подчеркнутой, враждебной тишины не было.
Генерал продолжал так же хлестко:
— Наш враг — странный чужеземный народ, чьи методы ведения войны частично схожи с нашими, но отличаются гораздо большей жестокостью.
Он уже собирался сойти с помоста, когда из желтой палатки внезапно вышел подполковник и жестом остановил его.
— Это ошибка! — закричал он, направляясь к нам. — Лагерь врага находится, наоборот, к западу от наших позиций и, по моим расчетам, на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов отсюда.
— Нет никакого сомнения, что лагерь врага — на востоке, — сердито возразил генерал.
Подполковник вскочил на помост и вытащил из портфеля большой рулон бумаги.
Они вдвоем развернули рулон, начали что-то показывать и чертить пальцем в воздухе. Очевидно, это была карта, которую они толковали по-разному.
Солдаты стояли и ждали, напоминая изнуренные засухой растения. Вялые, бессмысленно подергивающиеся лица. Я заметил, что не все смотрят на помост и на спорящих, многие уставились в землю, на соседей или в пространство между палатками. На лицах — никакого выражения. Они вроде бы и видели, что у них на глазах происходит омерзительная сцена, но не могли осознать это, ибо давно уже утратили всякие этические критерии. Они были похожи на кукол-марионеток, которыми кто-то поиграл, а потом бросил и забыл их здесь.
Когда генерал снова заговорил, кукол как будто опять дернули за ниточки. Во взглядах появилось нечто похожее на внимание.
— Карта допускает разные истолкования: враг может быть как на западе, так и на востоке. Нельзя сказать определенно, что вернее. Но на основе некоторых данных лично я убежден, что враг находится на востоке и что нам достаточно одного дневного перехода, чтобы достигнуть его позиций.
Пока генерал говорил, подполковник все ниже наклонялся к нам; теперь он резко выпрямился и закричал:
— На западе! На западе, вам говорят!
Генерал счел нужным положить этому конец и повернулся к нам.
— Окончательное решение будет объявлено ночью или утром, — сказал он.
Мы разошлись по палаткам. Почти нигде не зажигали свет. Туман проникал всюду, все отсырело. Ни один человек не обратился ко мне в этот вечер. Идеальное войско самоотверженных героев, забывших, что у них есть собственное, отдельное от других тело, которое может чувствовать собственную, отдельную от других боль.
