Карен Бликсен - Современная датская новелла
В открытых кафе на тротуарах, под хлопающими на ветру навесами сидят люди и ругают холодную погоду; непрерывно меняются огни светофоров; за шторами роскошных ресторанов пожилые дамы в мехах высматривают бедных молодых людей. Вся эта уличная толпа как будто единое существо, чужое и далекое, она робко жмется к стенам домов. Зато она была на бирже труда, она позвонила по телефону, который ей дали, надо только убить время до пяти часов. У перехода ее затолкали какие-то молодые парни, она виновато улыбнулась им.
В большом универсальном магазине душно и тесно, женщины лихорадочно возбуждены, прилавки ломятся от товаров, повсюду зеркала, которые отражают ее стоптанные каблуки, поношенное пальто, желто-серые волосы на висках. Руки продавщиц нажимают на пульверизаторы, протягивают флаконы понюхать, над тремя дамами, на которых демонстрируют косметику, стоят облака сухой пудры, у выхода ее подхватывает и уносит с собой толпа. На углу, посреди орущих торговцев фруктами, она вдруг осознает, что, собственно, Она сделала. Но голос у хозяина приятный, дом с палисадником в пригороде и свободный вечер после того, как вымоешь посуду. Ей повезло, что там нет хозяйки, которая кричала бы на нее, валяясь в постели, зато есть лужайка перед домом. Никогда больше она не будет стоять как дура в передней или сидеть в туалете, пока он бегает по комнатам, чтобы не потерять форму, он боится постареть и опуститься, с семнадцати лет он боится постареть и опуститься. На тротуаре люди с замкнутыми лицами расталкивают друг друга, рассыльный на велосипеде врезался в стайку школьниц, посреди мостовой, завывая, мчится санитарная машина. А теперь куда? Сердце бьется где-то у самого горла. В таких случаях полагается прощаться со знакомыми, а у нее нет знакомых, кроме дочерей. Наверняка обе они, изумленные, всплеснут руками, начнут давать ей советы, может быть, теперь у них появится капелька уважения к ней и они угостят ее кофе. Через три минуты на фабрике начнется перерыв на завтрак.
Она звонит в звонок, который не работает, но все равно дверь открывает молодая особа, которая была когда-то их маленькой дочуркой с рахитичными ножками в ползунках. «Тс-с-с», — шепчет молодая особа, волосы у нее обильно смочены вонючей обесцвечивающей жидкостью, дверь осталась приоткрытой, а в комнате среди груды игрушек сидит на полу маленький мальчик. Молодая мать с обесцвеченными волосами только что в третий раз разошлась с одним и тем же мужем и как раз собиралась поставить варить треску. На полу стоит полный ночной горшок. Она осторожно садится на кресло между стопками пеленок, молодая особа мажет кисточкой корни волос. «У меня все хорошо, — говорит молодая особа, не дожидаясь вопроса, — ведь правда малыш чудесный?» Она нервно теребит край пеленки. «Боюсь, что я сделала сегодня большую глупость». — «Что-что? — переспрашивает молодая особа. — Знаешь, когда он видит собаку, он говорит гав-гав». Малыш ползет по полу и кусает диван, мать в восторге. Сейчас перерыв кончится, интересно, кого они посадили сегодня на круглые шоколадки? Когда-то на их бесконечно длинной лестнице жила рыжая женщина, которая однажды, встретившись в подъезде, поздравила ее с рождеством, хотя был уже почти Новый год, но, кроме этого случая, Она ни разу не разговаривала ни с кем из соседей по подъезду, в котором всегда воняло кислой капустой и который красили только на первом этаже, где жил новый дворник с женой, со скуки бросавшей шкурку от сала в прорези для почты на дверях у жильцов. «Нельзя!» — кричит молодая особа и замахивается на малыша, который лежит под диваном и лижет пол.
Поднялся ветер. Во дворе она садится на деревянный ящик и проглатывает остатки слипшегося завтрака. За воротами шумят, проносясь мимо, машины, какой-то старик вышел во двор и снова вернулся в дом. У нее разболелась голова. Прошло ровно полчаса, она встает в то самое мгновение, когда встает из-за стола ее смена в фабричной столовой. Теперь ее смена, рассыпавшись на мелкие группки, медленно возвращается в огромные цеха, где люди в халатах с лихорадочной быстротой, чтобы поспеть за конвейером, укладывают шоколад в коробки. На вокзале сутолока людей и вещей, сварливая баба за стеклянным окошечком дает справки об отправлении поездов. Подкатывают такси, из них выкатываются опаздывающие, целый взвод солдат обнимает на прощание одну и ту же девчонку. Еще слишком рано, голова у нее болит все сильнее. Она медленно отправляется пешком через деловые кварталы к младшей дочери, которая играет на треугольнике и служит в Ополчении, потому что зимой она мерзнет, а в Ополчении выдают форму. На двери висит табличка, призывающая стучать сильнее. Она стучит руками, стучит сумкой, открывается соседняя дверь, оттуда высовывается рука и манит ее. «Здравствуйте, — говорит она смущенно, — вы не знаете…» Рука опять манит ее, и дверь распахивается настежь. Она беспокойно оглядывается, но, может быть, дочь сидит у соседки и чертит на картоне мишени. В передней темно, а в комнате на полу — электрическая плитка, на которой варится дымящаяся картошка, и нет ни души, стоит коричневый диван, шторы спущены. Из-за линялой занавески доносится шорох, и оттуда выходит уродливая старуха, совершенно голая. Она выбегает, хлопнув дверью, бросается вниз по лестнице и со стоном опускается на одну из муниципальных скамеек в убогом парке, но слишком поздно обнаруживает, что на другом ее конце уже сидит какой-то маленький человечек, в руках у него консервная банка с дождевыми червями. «Простите», — бормочет она, еще более растерянная, а человечек вскакивает и поднимает консервную банку высоко над головой: «Не трогайте моих червей!» Хлопнув калиткой, она выбегает из парка.
Уличное движение стало еще более оживленным, ватага мальчишек дерется портфелями, мелькают автобусы, из окон которых усталыми глазами смотрят туристы. И не с кем слова сказать! А вдруг в этом пригороде ей будет до смерти тоскливо, может, там бродят по дорогам бездомные собаки и воют. Хоть бы только сын был послушный мальчик, хоть бы он не шатался по дому по ночам и не плакал бы, что он хочет к маме. Может, они едят заграничные блюда, которые она не умеет готовить, по части подливок она никогда не была сильна, а когда она моется в ванне, она всегда забывает потом ее ополоснуть. Может, этот господин думает, что она молодая и здоровая и у нее есть силы полоть клумбы в саду? И вдруг она останавливается посреди улицы — с этим типом наверняка что-нибудь нечисто, раз его бросила жена, как она не подумала об этом раньше? Через три часа она будет сидеть у них в гостиной и надо будет что-то говорить, так что же она скажет? Расскажет о своих родителях и о том, что в школе она один раз оставалась на второй год и не переболела двумя из детских болезней? Но, возможно, у этого господина всего лишь дурные привычки, он скрипит зубами, курит за столом или засыпает по вечерам на диване. Возможно, он иногда напивается, приползает домой на бровях, потеряв портфель, и ломает мебель в доме. Если так, то ничего страшного, во всяком случае, это ерунда по сравнению с фабрикой; в первую неделю, когда она поступила на фабрику, сразу же после конфирмации, она часто уходила на склад, ложилась на пол и стучала ногами по пластиковым стенам, а потом как-то обошлось, все восемь часов, что она подталкивала и подталкивала шоколадки, она была как в полусне. Когда на фабрике появлялись новые девушки, нежно поглядывавшие на рассыльных, они в первое время тоже выбегали из цеха и лягали ногами стену или вдруг начинали бить кулаками по нескончаемому конвейеру и кричать, а потом становились совсем тихими, и из глаз у них исчезало всякое выражение. Но если она совсем ни с кем не познакомится в новом месте, то будет каждый божий вечер сидеть одна как перст в своей комнате при стеариновой свече, ведь она уже немолодая, и вдруг она поняла, что наверняка уже не найдет себе другого мужа. В самом начале не так уж плохо они и жили, тогда они ругались просто так, хуже стало потом, когда они стали по-настоящему оскорблять друг друга, критиковать внешность, поносить родителей, так что приходилось закрывать окно. Он выливал ей в постель холодный чай и кричал, что, попадись ему хорошая жена, он бы всем нос утер. Она хватала портреты его родителей и швыряла их на пол в кухне, а он кричал. Потом они ставили воду для кофе, ощупью пробирались по темной комнате и сидели в старых креслах, уставясь в пол, она засыпала и просыпалась с затекшей шеей. Скоро пора идти на вокзал и покупать билет. Две молодые девушки в обнимку семенят мимо нее, какой-то мужчина присвистнул им вслед. Конечно, пожилой толстой тетке вроде нее никогда не найти себе нового мужа.
Она берет билет в кассе-автомате. На перроне ветрено и холодно, повсюду кругом рельсы и пронзительно визжащие поезда. Начались часы пик, люди кричат, толпятся и отталкивают друг друга от дверей. Новый поезд подкатывает к перрону, ее поезд, она оказывается позади всех в толпе дерущихся, в вагон уже набилось полно народу. Вдруг она поворачивается, выбирается из давки и уходит. В просторном туалете старуха, спавшая на табурете, просыпается, говорит, что английских булавок у нее нет, и снова засыпает. Нельзя же показаться перед чужими людьми, не приведя в порядок прическу, не вымыв руки. Потом она снова выходит на перрон. Прижатая толпой к стене, оклеенной рекламными плакатами, она решает позвонить туда и извиниться, сказать, что она приедет позже. Подождать час-другой и приехать действительно намного позже, если она просто приедет следующим поездом, он рассердится на ее неаккуратность, покачает головой и закроет дверь, а сын будет торчать на подоконнике и печально высматривать ее из-за цветочных горшков. А дома он уже пришел с работы, заглядывает за занавески, но она не спряталась, потом он запрет входную дверь и начнет шарить по ее ящикам в поисках денег. Накрапывает дождик, хорошо, что она повесила белье позади дымовой трубы. Мимо катится инвалидная коляска, управляемая слабыми руками. Только бы он опять не заболел, не лежал бы с открытым ртом, уставившись в стену остекленелыми глазами, ведь теперь некому будет, приподняв его, поменять ему простыню и вымести крошки из-под кровати. В прокуренной столовке она снова встает в очередь, в зале сидят друг на друге, у раздачи толкотня, хлопотливые красные руки мелькают над прилавком, дымится кухонная посуда, повар, которого видно через окно раздачи, лоснится от жира, голова у нее болит до тошноты. Сейчас незнакомый господин в пригороде смотрит на часы, раскачивается на стуле и сердится. Но все произошло так быстро и неожиданно, у нее даже не было времени подумать, неуверенно держа поднос, она подходит к столику, где сидит мужчина и сморкается в скатерть, за столиком в углу старик кормит с ложечки собаку. Группа молодежи в спецовках громко смеется. Она чувствует себя такой потерянной посреди всего этого гама, никого она здесь не знает, а он сейчас слоняется один по квартире в своих брюках с пузырями на коленях, и некому накормить его ужином. Мужчина напротив высморкался в скатерть, и вдруг сквозь дребезжащий шум она слышит его голос: «Я живу вдвоем с матерью, и у меня болят зубы». Она роняет вилку и низко нагибается над тарелкой разваренных макарон. Женщина с тряпкой забирает ее поднос, в свалке у прилавка раздается звон — кто-то толкнул поднос с чистыми стаканами. И снова голос: «Я, можно сказать, один — когда у меня гости, мать сидит в кухне». За соседним столиком компания пожилых женщин, провозглашая тосты, пьет кофе; одни посетители поднимаются и уходят, другие подходят, держа уставленные едой подносы. «Простите», — говорит она смущенно и смотрит в потолок, где, жужжа, крутится картонная реклама. Рука мужчины медленно ползет по столу, приближаясь к ней, она вскакивает, опрокинув стул, и выбегает через стеклянную дверь, которая автоматически захлопывается за ней.
