Акилино Рибейро - Современная португальская новелла
Меня охватывает отвращение, о котором говорил французский писатель и которое пронизало меня до мозга костей. Охватывает подобно приступу тошноты. В ярости я бегу от этих людей, ставших мне чужими.
И вопреки всякому смыслу я верю, что когда-нибудь будет другая жизнь и другие люди. Верю! А пока мне очень хотелось бы, чтобы какой-нибудь недобрый ветер разнес в щепки мой проклятый уют.
МАРИО БРАГА
Завещание
Перевод А. Богдановского
Он дописал, осторожно промокнул свежие чернила и ткнул пальцем в незаполненную строчку:
— Вот здесь подпишите.
Тонио Балау зашаркал подошвами башмаков по полу.
— Я не умею писать, сеньор нотариус.
Нотариус повернулся к чиновнику из министерства финансов, ожидавшему своей очереди.
— Вечно одно и то же. Гонсалвеш, пожалуйста, подпишитесь вот здесь вместо него, «по просьбе». — Он посмотрел, как чиновник выводит на листе свою фамилию, потом поднял голову и протянул перо:
— Так, теперь вы: сначала сын и невестка, потом дочь и зять.
Все четверо медленно и неловко подошли к столу — мужчины впереди, женщины за ними. Тонио Балау отодвинулся, чтобы дать им пройти, и встал в стороне, глядя, как огрубевшие руки наследников неуклюже управляются с непривычной работой.
Вся его семья была в сборе, и он вспомнил жену. На святую Эуфимию будет пять лет, как она умерла. Дочь Элвира похожа на нее, только побледней и потоньше будет. Оно и понятно: покрутись-ка с такой оравой мальчишек. Муж ей, что ни год, делает по ребенку. Зять попался неплохой, только хиловат, да и закладывает крепко, так что командир в доме дочка. А сын пошел в него — настоящий Балау, высокий и крепкий, что твой дубок. Вылитый дед, недаром тот служил когда-то в кавалерии в Лиссабоне. Сын работяга, мухи не обидит, вот им и помыкают: слишком уж добрый, беда с ним прямо. Большое ему тогда вышло огорчение от женитьбы Флавио. Парень видный, с таким не пропадешь, мог бы и получше смотреть, кого выбирает. А он возьми и влюбись в старшую дочку Патакиньи, а у нее ни гроша за душой, и путалась она, люди говорили, с доктором Луизиньу Менезешем. Как они тогда с женой-покойницей противились — и по-хорошему уговаривали, и бранили, — ничего не помогло, словно опоила его чем чертовка эта. Что ж было делать — уступили, сын к тому времени уже в солдатах отслужил, сам зарабатывать начал. Потом и Лаура-ловкачка, проныра бессовестная, работать пошла, а вскоре родила шутя-играя двоих: мальчика и девочку.
(— Потрите указательный палец об эту подушечку и приложите сюда. — Это нотариус говорит невестке.)
Словно сельди в бочке ютились они впятером в старом, еще отцовском доме у реки. Внизу — загон для коз и свинарник; на втором этаже — кухня, три комнаты, деревянная терраса, нависшая над равниной, над рекой Дау. Рядом — на крутом обрывистом склоне — прилепилась кучка одинаковых домиков из черного гранита; тихая вода ручья подступает почти к самому порогу. Жили здесь, в деревенском предместье, на скалистых отрогах, поденщики, арендаторы и мелкие землевладельцы.
Всей земли у Тонио Балау — два гектара в Фонтаиньяше: пять яблонь, десять кустов винограду да картошка — в год выходило мешка четыре. Еще был у него кусочек поливной земли на берегу реки: урожай снимал в двести алкейре пшеницы, с огорода рядом — овощи, только-только на семью. Земля в этих местах скудная, родит мало, хоть и полита его потом вдосталь, а работника не нанять. Сыну после женитьбы самому пришлось наниматься к хозяевам побогаче. Пока жива была жена, кое-как перебивались: хоть и старая, и видела плохо, а за скотом ходила и с урожаем подсобляла. А как померла, пошла и его жизнь под уклон. Когда увидал он на кладбище ее открытую могилу, словно оборвалось в душе что-то, и вот уж сколько лет прошло, а ничем пустоту эту не заполнить. И сил нет, и тоска, такая тоска на сердце, прямо жить не хочется. Да и откуда им взяться, силам-то: семь десятков за плечами.
Однако с того дня, как решил передать детям всю землю и дом, вроде бы приободрился, надежда какая-то появилась: может, сын да зять — руки у них молодые — помогут, не допустят, чтобы все прахом пошло, а то земля в запустении, деревья дичают, на скотину глядеть жалко.
(— Нельзя ли поскорее? Сколько времени надо, чтобы подписаться! Чему вас в школе только учат?!) Сын всегда туго соображал насчет грамоты.
Теперь он вдруг ясно понял, что кончается с этой подписью его жизнь, полная труда и забот, что он теперь в стороне, и почувствовал нежданную горечь. Жить он будет в достатке, дети его не обидят, а все же жаль расставаться с добром, за столько лет скопленным. Так вот забивают ни на что больше не годную скотину.
Тонио Балау много ночей не спал, все раздумывал, прикидывал так и эдак. Но сил с каждым днем меньше, а дети на него наседали: хотели знать наверное, что там, в завещании. Да не надо никакого завещания, уговаривал он их, когда умру, все вам достанется. Но дети — их зять с невесткой подзуживали, ясное дело, — говорили, что неизвестно еще, что может случиться, никто не знает, когда его час пробьет. Вспоминал он Лобу из Кулмиозы — тоже ведь оставил все имущество дочери с зятем, а потом по миру пошел. Вспоминал Рабеку из Эштасау, который передал дом с огородом племяннице, а потом заперли его на сеновале, он там и гнил заживо — болел сильно, а сволочи эти еду ему туда на лопате подавали, чтобы, значит, запаха его тяжелого не слышать. Земля в этих местах скудная, только одного хозяина прокормить может, да и то с трудом.
Все эти мысли приходили по ночам, когда не спалось, но он вставал, видел ясный утренний свет, заброшенное свое хозяйство, слышал рев голодной скотины и уговоры детей — и гнал эти мысли прочь. И наконец решился. Флавио — дом и участок, Элвире — землю в Фонтаиньяше, скотину — обоим поровну. Жить он, чтобы никому не быть в тягость, будет неделю у сына, неделю у дочери. Станет присматривать за их детьми. А уж они-то о нем позаботятся.
— Готово. Теперь надо оплатить гербовый сбор и оформление…
Сухой голос нотариуса отвлек старика от воспоминаний; он вытащил из кармана бумажник, молча заплатил, и все четверо, торжественно и неловко теснясь, вышли из комнаты.
Торопясь в деревню, осень выжелтила и стрясла листья с деревьев. С гор задувал холодный ветер, река разлилась от первых дождей, но утра еще стояли ясные, и теплым было вечернее солнце.
Тонио Балау приколачивал в свинарнике отставшие доски и слушал, как галдят на улице мальчишки. Самый из всех отчаянный — его старший внук, сущий дьяволенок, даром что семи лет от роду. Он даже ночью не спал: все придумывал, что бы ему вытворить наутро, какую новую шкоду учинить. Внучка-то тихая: целый бы день возилась со своей тряпичной куклой или перебирала камушки. У старика была слабость к сорванцу, хоть тот и не слушал его воркотни и наставлений. Всегда так было: мужчины тянутся к мужчинам, а в сильном теле Алварито, во всей его повадке уже чувствовался настоящий Балау.
Держа молоток в руке, старик выглянул наружу. Четыре шага до реки, быстрая вода так и бурлит в каменистом узком русле. Устроившись на высокой и гладкой каменной плите, ватага мальчишек пускает по течению самодельные кораблики. Наметив выгоревшую головенку внука, мелькавшую то здесь, то там, старик успокоился. Он присел на пороге, прислонился к дверному косяку и задумался, грея на солнышке старые кости.
Глаза его печально скользили по противоположному берегу реки, по крутому спуску вниз, в деревню, по прогалинам между соснами, по зелени, уже теряющей летнюю яркость. Только это он и видел на своем веку. Всю жизнь — только это. Он почувствовал, как его охватывает нежданная и острая тоска.
Скоро год, как отдал он все добро детям, а никак не привыкнуть, что ты тут больше не хозяин, что все это не твое. Сначала он пытался было советовать, передавать молодым многолетний свой опыт, найти с наследниками общий язык, но принимались эти попытки в штыки, и он замолчал, замкнулся в себе. А силы убывают, он с каждым днем все беспомощней, и по субботам, закинув за спину узелок с чистой рубахой, а в карман запрятав игрушку-самоделку для внуков, он переходит из дома Флавио — из своего дома! — в дом к Элвире. Что Флавио, что Элвира — ничего он теперь для них не значит.
Хуже всего, что у детей начались нелады. С того дня, как оформили завещание, словно сглазил кто его семью: споры, распри, насмешки, угрозы. Тонио жил то у сына, то у дочери; ясно видел, как зреет ненависть между наследниками, как она с каждым днем крепче, но что ж он-то мог поделать. Не станет он мешаться в это, пока сами не попросят. Господи, и ко всему-то они цепляются. Внуку сластей купил на последние деньги, или свинья заболела, или один что-то продал выгоднее, чем другой… Ох, поглядела бы жена на это на все. Вовремя прибрал господь старуху.
