Егор Радов - Мандустра
— Так у вас что, умирают?..
— Умирают, — просто ответил Зобин. — Вот недавно двое… Милиция сюда приезжала. Я ничего не скрываю: у нас самый жестокий метод, сжигаются все мосты. Поэтому я не знаю, подходит ли это вам. Впрочем, зачем вам эти рецепторы? Они нужны или для эндорфина, или для героина. Эндорфина у вас нет. Сами по себе рецепторы ни к чему — это так же, как если в наличии только мужчина или только женщина, ребенка не получится. Но все остальное вам можно! Наркоз — любой. Любые другие наркотики. Алкоголь.
— А если я попаду без сознания с травмой, и мне вколят…
— Откачают, — убежденно сказал Зобин. — В реанимации сперва восстановят вам дыхание, а потом уже будут разбираться.
— А если я случайно приму героин?.. — воскликнул я.
Михаил Леонидович пристально посмотрел мне в глаза.
— Объясните мне, как можно случайно принять героин?..
Я вынужден был согласиться, что никак.
— Но ведь можно и так бросить! Бросают же! А если я брошу просто так, разве это все не восстановится?..
— Восстановится, — сказал Зобин, — но в три раза медленнее, чем после моей процедуры, при условии, что вы ни разу ничего не употребите, и вам будет постоянно хотеться.
Он загнал меня в угол; мне стало страшно.
— Я… еще не готов… Я… подумаю…
— Подумайте. Для процедуры нужно созреть.
— А что бы вы мне посоветовали?..
— А я никому ничего не советую. Наркомания — это ваша проблема. Я вам показал, как обстоят дела, и что я могу сделать. Остальное — ваш выбор.
«Как он отличается от всех наркологов и психиатров! — подумал я. — Они уговаривают: не торчи, бросай, лечись, и так далее. И это совершенно не действует».
Я ушел в ужасе и смятении. «Никогда не позволю ничего такого над собой сделать! Может быть, сейчас вмазаться?» — пронеслось в моих все еще имеющих опиатные рецепторы мозгах.
На следующий день я проснулся и выпил пива. И вдруг понял, что так будет всегда: вечная борьба, срывы, вмазки, ломки, переламывания… И нет никакой возможности это закончить.
Я позвонил директору.
— Почему вы струсили? — спросил он меня. — Я разочарован в вас.
— Но… А сейчас не поздно?
— Завтра вы можете?..
— Я…
— Ну скажи: я выбираю жизнь, — вдруг проникновенно обратился ко мне директор. — Скажи! Скажи: да.
— Да, — почти против воли произнес я, поняв, что именно сейчас сделал свой главный выбор в личной истории.
— Михаил Леонидович ждет вас! Завтра.
На следующий день я обреченно сидел перед Зобиным.
— Вы все-таки решились, — совершенно невозмутимо сказал он.
— Да… Все равно все так и будет происходить в бесконечной борьбе…
— Неравной, — добавил Михаил Леонидович. — Пошли.
Меня ввели в характерную медицинскую комнату и положили на кушетку. Один врач ввел мне в вену нечто из большого шприца, Зобин надел на мою голову какую-то резинку и присоединил электроды. И началось.
Я почувствовал сперва электрические вибрации в голове, внутри головы, потом обнаружил, что не могу пошевелить ничем, и все начало заволакиваться туманом полного отключения от реальности. Две фигуры стояли надо мной; вокруг них приплясывали какие-то линии, круги, потом возник общий непроницаемый фон, поглотивший весь мир и сам принцип построения любого мира. Я словно влетал в бесконечную черную дыру, в которой не было места никакому бытию. Меня будто выбросили во внешнюю тьму. «О, Господи!» — успело подумать то, что осталось от меня, прежде чем моя личность и ego исчезли вообще.
Когда я пришел в себя через миллиарды веков, я обнаружил, что так же лежу на кушетке, а Михаил Леонидович держит ладонь на моем лбу.
— Это — как удясетеренный калипсол! — заявил я, как только смог говорить. — Я его ненавижу! На ЛСД, кстати, непохоже.
— На ЛСД меньше, — согласился Зобин. — Кто-то говорит, что это напоминает особую технику дыхания, кто-то еще что-нибудь…
На следующий день они сделали проверку — встал блок или нет. Для этого меня обклеили электронными датчиками, поставили капельницу, а потом Зобин сказал: «Поехали!», и ввел мне в вену синтетический опиат.
Через несколько секунд у меня остановилось дыхание, и меня парализовало. Анестезиолог держал кислородный аппарат и вдувал мне в легкие кислород. Я находился в ясном сознании и ничего не мог сделать: я не просто задыхался, у меня отсутствовал принцип дыхания как таковой. Через четыре минуты я все же задышал.
— И если я вмажусь, я вот так и умру? — спросил я, поняв, что эти четыре минуты, пожалуй, самое ужасное, что мне довелось испытать в жизни.
— Да, и это будет вашим самым последним воспоминанием.
— Но они восстановятся?.. Рецепторы?..
— Конечно, — просто сказал анестезиолог. — Ну что ж, надеюсь, что вы больше не будете к нам обращаться с аналогичной проблемой!
Мне выдали справку о том, что мне категорически запрещено употребление любых наркотических анальгетиков, и на этом лечение закончилось. Я был излечен, кто бы мог подумать, что наркомания — намного более биологическая проблема, чем психическая? Хотя, конечно, психическая тоже.
С тех пор прошло более восьми месяцев. Я не торчу, и мне действительно совершенно этого не хочется. Было даже несколько эпизодов, когда знакомые предлагали героин, а я смотрел на него с недоумением и непониманием. Как на некий совершенно бесполезный белый порошочек. Я не испытываю депрессии, счастлив и весел. Я забыл, что такое наркотический кайф. Я совершенно не помню, что такое ломка. Кое-кто из друзей и даже врачи иногда говорят мне, что меня обманули, и что в разных больницах делается аналогичная процедура, после нее люди вмазываются и не умирают. Я им объясняю, что в этих больницах не может быть нейропептида, который использует Зобин, поскольку это — военная разработка, и с нее, кажется, еще не снят гриф секретности. Врачи настаивают, я в конце концов даже соглашаюсь: ну, допустим, меня обманули, но я же не торчу?.. И не хочу. Значит, так замечательно обманули. Сам-то я так не думаю: все это подозрительно походит на правду. А когда у меня образуется эндорфин… Не знаю, замечу ли я это полное восстановление своих измученных химическим кайфом мозгов… Впрочем, какая разница?.. Наркомания излечима, и меня от нее вылечили.
И я никогда не забуду: я вышел из клиники после процедуры, шатающийся, еще ничего не понимающий, но уже воскрешенный. Странное чувство сладкого освобождения охватило меня тогда — словно вырвали больной зуб, который все время ныл. Я вдруг увидел настоящую ночь вокруг, снежинки, звезды и горящие вдали фонари, освещающие реальный мир, куда я вернулся после бесконечных путешествий в запредельных фальшиво-сладостных странах. Я посмотрел на это все и почувствовал себя персонажем романа Юкио Мисимы — тем героем, который сжег Золотой Храм.
