Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)
«Подают?» — точно наяву услышал он скрипучий голос Бруно и вспомнил, как алчно блестели его глаза, когда он со злорадством отнимал свою долю. Руки Адонга дрожали, когда Бруно своими жадными руками забирал у него мелочь, долго бренчавшую в карманах мальчика, но так и не избавившую его от вечного чувства голода.
— Подайте, дяденька… тетенька… Мне нечего есть, — снова запричитал он. За слезы никто не платил, они были обычны, как капли дождя в широких трещинах асфальта. Люди уже привыкли к бесчисленным нищим, просящим милостыню. Им ведь тоже часто приходилось нелегко. За собственными заботами никто не замечал других.
Прозвенел колокол, и через некоторое время Адонг услышал, как внутри церкви началось движение. Люди ринулись к выходу с такой поспешностью, что можно было подумать — там, внутри, за все время службы, длившейся не один час, их что-то жгло, заставляя страдать их тела и души. Мальчик обрадовался. Скоро в ладонь будет чаще падать подаяние. Он шагнул навстречу приближающимся людям.
— Вот-вот придет Бруно, — объявила тетушка Эбенг, у которой словно не было других обязанностей, кроме как сообщать об этом всем, кто мог слышать. Радость Адонга мгновенно исчезла. Урчащий живот вновь напомнил ему, что он голоден. От страха по всему телу пробежали мурашки, волоски на руках поднялись, как будто к нему протянулись страшные лапы какого-то злого колдуна. Глядя на бесчувственных, безжалостных прохожих, он чувствовал, как внутри у него все горит. Он даже не понял, почему это произошло, почему чувство голода и опасности вдруг так обострилось. Хотя и сегодня, и в течение нескольких предыдущих дней все его существо ждало какого-то потрясения.
Ему бросили несколько пятаков в ладонь, именно бросили, а не положили, потому что дающие испытывали отвращение от возможного соприкосновения с грязными ладонями — будто бы только их тонкие холеные руки могут быть чистыми. Торопливым движением рассовал Адонг мелочь по карманам. Она глухо звякнула, стукнувшись о лежавшие там медяки. И еще несколько монет бросили ему в ладонь. За этим занятием он не заметил, что поток людей, выходящих из церкви, сильно поредел. И вновь видел Адонг каменно холодные лица прохожих, опять они проходили мимо, беззаботно отмахиваясь, а торопливые шаги означали одно — поспешное стремление уклониться от всего неприятного, что было рядом.
— Адонг, а вот и Бруно, — услышал он голос тетушки Эбенг.
Адонг оглянулся и посмотрел, куда показывала старуха. Это действительно был он, Бруно. Грузная фигура, огромные руки, уродливая маленькая голова в кепи. Адонг засунул руку в карман, нащупал монеты. Они холодили ладонь. Этот холодок вместе с током крови пробежал по всем его венам. Но его было недостаточно, чтобы порушить жар, пылавший внутри. Он сгреб всю мелочь в ладонь.
— Тетушка Эбенг, скажите Бруно, что меня нет! — быстро сказал он старухе.
— Чего?! Да ты с ума спятил, Адонг! Бруно тебе покажет, ведь он тебя уже видел!
Адонг все слышал, но это его не остановило. Он пошел, сначала медленно, а потом, завернув за угол церкви и почувствовав себя в безопасности, побежал что есть духу. Добежав до того места, где медленно ползли джипы, затесался в гущу гуляющих людей, мысленно представляя себе маленькую боковую аллею, где его уже не было. Прислонился спиной к фонарному столбу, ощутив его твердость. И тут в еще детском уме Адонга возникла мысль о бунте. Бежать от Бруно, бежать от Кьяпо, бежать от голода, от непроницаемых лиц, от этой церкви, от жестокости, с которой ему снова и снова приходилось сталкиваться, от брезгливо сторонившихся его людей. Он долго звенел мелочью, перебирая ее в кармане.
— Адонг!
Послышались приближающиеся шаги.
Мальчик вздрогнул. Резкий окрик поверг его в ужас. Ему хотелось бежать, бежать как можно дальше. Но Бруно железными пальцами впился в руку мальчика, вмиг заставив забыть то ощущение собственной силы, которое возникло у него после этого бунта против голода, опасности и жестокости.
— Отпусти меня, Бруно! Отпусти меня! — только и смог прокричать Адонг.
И больше он не слышал резкого голоса. Страшный удар по лицу отбросил его в сторону. Голова закружилась. А еще через какое-то время он вообще перестал что-либо чувствовать.
Ливайвай А. Арсео-Баутиста
ЧУЖАЯ
Перевод В. Макаренко
— Похожа на кинозвезду. Может, и в самом деле артистка?
Фели приехала рано утром и уже несколько раз слышала, как задавали этот вопрос. Будто видят ее впервые. Как-никак она бывает дома дважды в год: на день всех святых и во время рождества. Или, может, это слишком редко?
Вот и сейчас люди вокруг молчаливо наблюдают за ней, и у нее такое ощущение, что тот же вопрос написан на каждом лице, читается в каждом взоре, в каждой застенчивой улыбке, сопровождающей эти брошенные украдкой взгляды.
А в зеркале перед собой Фели замечает стоящую позади нее тетушку Ибанг. Та тоже критическим взглядом смотрит на ее волосы. И не верит своим ушам, когда Фели вдруг спрашивает у нее пива, чтобы смочить волосы перед укладкой.
— Пива? — удивляется тетушка Ибанг, недоверчиво глядя на нее широко раскрытыми глазами. Племянница улыбается и кивает. Видя, что тетка неодобрительно насупилась, она спешит объяснить:
— Да оно ведь совсем не пахнет, тетя!
Старая женщина пристально разглядывает наряд Фели. Осматривает вырез ее те́рно[6], оголяющий грудь, стянутую юбкой талию, ставшую еще тоньше, разрез на юбке, без которого вряд ли можно было бы ходить.
— Ну и ну-у… Все теперь стало по-другому.
Фели слышит вздох, вырвавшийся из груди старой тетки. И невольно улыбается. Будь жива ее мать, она сказала бы то же самое. И даже отец, который никогда не отличался разговорчивостью, не похвалил бы ее. Она уже слышала, как о том же говорила и ее старшая сестра Седес. Да и другие родственники не лучше. Даже ее племянники и племянницы сурово выговаривали ей, стоило им увидеть ее в черных облегающих брюках тореадора и розовой рубашке. Односельчане всегда с любопытством оглядывают ее с головы до пят, от платка на голове до пурпурного педикюра на ногах.
— Интересно, кто из наших станет подражать тебе? — будто про себя говорит тетушка Ибанг. — Верно, старшая твоего брата… Шустрая девчонка!
— Я просила Эденг отпустить со мною дочку. Я бы отдала ее в школу в Маниле. Все равно живу одна. Да с ними всегда какие-то сложности… Они, видите ли, не могут разлучиться. Если бы я послушалась тогда мать… если бы поверила слезам… — Она умолкает, чувствуя, что голос предательски выдает муку, терзающую ей грудь.
— Ну… ладно, — говорит тетушка Ибанг, внезапно смягчившись. — Мы тогда все глаза выплакали, как только ты уехала…
— А я ведь еще и тогда знала, насколько мне будет легче жить в Маниле. Разве бы я решилась выступить на том конкурсе красоты, если б не была уверена, что пройду?
Тетушка Ибанг ничего не отвечает. Фели чувствует, что она касается платком ее затылка.
— Ты вся вспотела. Когда Дуардо обещал заехать за тобой?
— Да вроде бы в три часа. У вас по-прежнему это «приблизительно»? Три часа — значит пять?.. О-о, да уже четыре! Знала бы, так взяла свою машину. Жаль, что напялила терно… Обычно-то я сама вожу. Вот в Америке…
— Ты, видно, уже заждалась? — прерывает ее тетушка Ибанг.
— Да нет, не потому. Просто нужно являться в назначенное время. И потом я хотела сегодня же вернуться в Манилу.
— Как? На ночь глядя?
Фели не удержалась от смеха.
— Я одна ездила в Америку и вернулась в целости и сохранности. Разве так уж трудно добраться до Манилы?.. Ох, как давно я не была на Филиппинах! Отвыкла, что ли? Дело в том…
Тетушка Ибанг щелкает языком, и Фели умолкает. У старушки явно портится настроение. Фели тут же вспоминает, как ее встретили. С трудом скрываемые благоговение и изумление, неуклюжее, но сердечное гостеприимство. За завтраком ее обслуживали отдельно от племянниц и племянников. Для нее приготовили особый стол, накрыв его вместо скатерти белой простыней. Ее не пустили в батала́н[7], когда она сказала, что хочет вымыть руки. Принесли тазик с водой, а одна из племянниц поставила рядом блюдечко с куском душистого мыла, купленного для торжественного случая. Она заметила, как переглянулись все вокруг, когда она сказала, что будет есть руками.
— Но у нас есть ложка и… вилка… все серебряное, — начала старшая невестка и тут же смешалась. — Те, что ты привезла домой… тогда. Мы почти не пользовались ими…
Фели беспечно улыбнулась.
— Разве краба едят ложкой или вилкой?
И сразу же пожалела, что так сказала. Она заметила, как помрачнело лицо тетушки Ибанг. Старая женщина не переставала извиняться.
