Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)
Дверь открылась, закрылась, и тяжелые шаги затихли на лестнице внизу.
— Пора на гольф, — вымученно пошутил Теофило.
— Или на рыбалку, — подхватил Берт. — День сегодня теплый, ясный, как раз то, что надо.
— Послушай, Род… — отважился Арсенио.
— Да ты что, — сухо вмешалась Лаура. — Род никогда не нарушает приказаний.
— Кого, как ты думаешь…
— Подари нам этот час перед гибелью, — нараспев затянул Теофило, — и пусть в нем не будет ни страха, ни надежды, ни дыхания смерти. — Арсенио горько улыбнулся, остальным даже удалось засмеяться.
Часовая стрелка беззвучно перескочила очередную цифру. Хорошие, старые электрические часы, думал Теофило, считая минуты. Их работа — чудо. Чудо самого времени, которое свято хранит тайну своего движения, и лишь тот, кто имеет мужество поднять на него глаза, узнает эту тайну. Через полчаса можно идти. Можно выйти на улицу, где мальчишки-газетчики выкрикивают сенсации вечерних газет. В их юных ломающихся голосах звучал профессиональный интерес к своему делу, который присущ лишь тем, кто вынужден жить на голом энтузиазме.
— Возьму-ка я газету, — сказал Арсенио, шаря в кармане в поисках мелкой монеты. — Хоть новости пока узнаю. — Он приподнял одну полоску жалюзи и окликнул газетчика. Через минуту он уже разворачивал газету. Все уставились на черные заголовки.
— Как вы думаете, возьмут меня опять в армию? — спросил Теофило, увидев жирные шапки военных сообщений. — У меня все-таки опыт есть.
Арсенио криво усмехнулся, но ничего не сказал. Он вернулся к своему столу. Все вновь занялись делами, раздавались привычные для конторы звуки. Нервно постукивала по клавишам машинистка, карандаш шептал что-то шершавому листу бумаги, кресло резко царапало неровный, выщербленный пол, ящики с шумом выдвигались, громко захлопывались. Но самым нежным и одновременно заглушающим все эти звуки был мягкий шелест бумаги — это Род, съежившись в своем углу, рассеянно тасовал конверты.
«Все мы, — писал Теофило, — мечтали о лучшей жизни. О жизни без войн. Ибо никакая власть не в силах взлелеять ненависть, никакое рабство не в силах убить любовь. Мы мечтали о жизни, полной маленьких чудес — раскрывающийся цветок, трепет листьев, первые крохотные движения новорожденного живого существа. Эти чудеса и есть суть и сердцевина счастья. Трубы звучат на этом маскараде как музыка, в такой жизни нет места огненному колдовству алкоголя, ей не нужен никакой дурман, ибо она сама полна глубокого смысла…»
— Подходим к роковой черте, — заметил Арсенио, но никто не взглянул на часы.
— Можно мне с вами в горы? — спросил Берт насмешливым шепотом.
— Конечно, товарищ, конечно.
«Я могу рассчитать служанок, — продолжала думать Кармен, разбирая левый ящик стола. — Буду сама заниматься хозяйством, дети наконец узнают, что это значит — быть все время с матерью. Раулю не придется беспокоиться обо мне, о моей изнурительной работе. Четыреста пятьдесят минус двести… Как-нибудь обойдемся, должны обойтись».
«Количество иждивенцев — нет. Способности — ограниченные. Честолюбие — ноль». — Лаура мягко, играючи скользила пальцами по машинке. Она любила печатать, любила контору — это составляло всю ее жизнь. Контора была ее домом (им могла стать для нее любая контора). Она и забыла, что можно мечтать о чем-то другом. Мужчин она давно воспринимала либо как конкурентов, либо как начальников. Она была гораздо более неотъемлемой принадлежностью конторы, чем ее машинка, которая беспрекословно ей повиновалась.
Со скрежетом отодвинулось кресло, и все как по команде посмотрели на Рода. Он медленно пошел по проходу, остановился у одного стола, положил конверт, потом у другого, третьего, четвертого.
Арсенио взял свой конверт, вытащил письмо и начал читать вслух: «Вас просят явиться в кассу и получить жалованье за полмесяца, а также причитающееся Вам вознаграждение в соответствии с Положением №…»
— Тридцать пять, — подхватил Теофило, принимая насмешливо-героическую позу. Только так это надо воспринимать, думал он, надо забыть о своих ощущениях, смеяться, шутить, и тогда этот кошмар исчезнет совсем.
Воцарилось неловкое молчание. Кто-то со скрежетом отодвинул кресло. Кто-то начал поспешную возню, как будто желая разом собрать сумку, карандаши, записные книжки. Опять молчание.
— На выход — сюда. — Лаура обернулась к сослуживцам, ни на кого не глядя, и дрожащей рукой указала на дверь. Она горько улыбнулась, чуть было не заплакала, но быстро взяла себя в руки. Как слепая пошла к двери.
— Подожди меня, — попросила ее Кармен.
ДЕНЬ ОДИНОКОЙ ЖЕНЩИНЫ
Перевод Т. Каргановой-Мальян
Открываешь глаза — сквозь шторы просачивается неласковый свет нового дня, еще одного дня с солнцем, с ветром, может быть, с легким дождем. Насколько приятнее укрыться в теплом чреве темноты, уютно пребывать в полусмерти, в бессоннице, в застывшем мире теней, безмолвия, пустоты…
Укройся получше. Заставь себя поверить, что этот день еще не начался, что ночь, которая усмиряет стремления и желания плоти, еще наслаждается своим триумфом и не дает прийти в движение ногам, колесам, гудящим крыльям, на которых бежит, едет, летит и все куда-то спешит жизнь.
Не слушай пение птицы, шепот морского ветра, веселый шелест зеленой листвы, не внемли солнцу, которое нежными пальцами лучей тянется все выше к облакам, золотя воздух и небо.
Отгородись от этого мира золотого света, песен и тепла — ему нет места в одиноком сердце, в отрешенной душе.
Она медленным движением откинула покрывало и подошла к окну. Резко дернула шнурок, и жалюзи открылись ровно настолько, чтобы в комнате сохранялся полумрак. Она опять легла в постель и натянула на себя покрывало. Взгляд ее скользил по комнате и как бы выражал страх перед тем, что она могла увидеть, затем остановился на календаре с нетронутыми страницами.
Какой это был день, месяц, год — не имело значения.
Время — его надо претерпевать, не ожидая никаких перемен, никаких радостей, и каждый день следует проживать быстро, не задумываясь над его пустотой и бессмысленностью.
Время служит молодым, перед которыми простирается полное надежд будущее, или старикам, у которых есть полное ярких воспоминаний прошлое, но только не тем, чье будущее не несет никаких надежд, чье прошлое укрылось за столь бессмысленным настоящим, что сам факт жизни становится обременительным обстоятельством.
Если дольше оставаться в постели, день пройдет быстрее. Не спеша одеться, приготовить ненужный завтрак, не спеша прибрать свое унылое жилье — эта возня поможет убить несколько часов.
Можно медленно подняться, легко взбить подушки, расправить простыни, аккуратно сложить одеяло, гладко застелить постель покрывалом.
На туалет можно потратить целый час, а то и больше. Без удовольствия принять ванну, невидяще посмотреться в зеркало, слегка подкраситься — всего лишь устоявшиеся привычки. Она свыклась с тщетностью этой каждодневной суеты.
Потягивая остывший кофе, она с неприязнью пробежала газетные заголовки. Как пошло жили (или умирали) люди в своем вечном стремлении к сенсации, которое не оставляет места ни для частной жизни, ни для благородной сдержанности, единственно способной защитить человека от бесчеловечности другого.
Именно оно, это вечное стремление к сенсации, порождало и делало еще более низменным и извращенным желание выставлять напоказ страх и ненависть, которые лучше держать в тайне. Оно срывало легкую завесу гордости, за которой таились низкие помыслы и капризные души людей, обесценивало человеческое горе и страдания.
Она быстро, не глядя листала страницы, пока не дошла до раздела комиксов. Забавные злоключения рисованных человечков не вызвали у нее улыбки. Ничего смешного, ничего приятного не находила она в этой гротескной пародии на людей, на их поведение. Позабавило ее лишь чувство отвращения, вызванное этой страницей.
Теперь отдел кинорекламы. Изучив его, она со вздохом отложила газету и посмотрела на часы. Утро было в разгаре, но как далеко до конца дня! Предстояли тягучие, томительные часы пустоты и бездействия. Она сидела, уставившись на кофейное пятно, похожее на терьера без хвоста, и некоторое время размышляла над его странной формой.
Можно было пойти в библиотеку — просмотреть новые книги, полистать дорогие журналы. В укромном уголке библиотечного зала можно провести два-три часа над книгой, которая, казалось бы, захватила ее, хотя на самом деле ей давно стали безразличны литературные персонажи — прекрасные, уродливые, любимые, ненавидимые обитатели другого мира. Они не имели ничего общего с ней самой, с этим недоступным маленьким островом, в глубине которого безвольно и бессмысленно жила ее усталая опустошенная душа.
