Вашингтон Ирвинг - Альгамбра
— Деточки мои дорогие, что это вы так печалитесь и тоскуете в таком чудном дворце, где у вас есть все, что душе угодно?
Царевны грустно повели глазами и ничего не ответили.
— Ну так что же, чего вам еще хочется? Хотите, я достану вам чудесного попугая, говорящего на всех языках, от него без ума вся Гранада?
Пакость какая! — воскликнула царевна Заида. — Мерзкая визгливая птица, которая тараторит что на язык взбредет! Вот уж правда, надо быть без ума, чтоб такое выносить!
Или, может, послать в Гибралтар, пусть привезут какую-нибудь смешную обезьянку?
Обезьяну? Фу! — вскричала Зораида. — Что за противные кривляки! Терпеть не могу этих гадких животных.
А хотите послушать знаменитого черного певца Касима из марокканского сераля? Говорят, у него дивный женский голос.
Я очень боюсь этих черных рабов, — сказала нежная Зорагаида, — и потом, я мак-то разлюбила музыку.
Ах, нет, деточка, не говори так! — лукаво прищурилась старуха. — Слышала бы ты, как вчера вечером пели трое испанских кабальеро, которых мы, помните, повстречали на дороге. Но что с вами, деточки? Что это вы так закраснелись и всполошились?
Нет. нет, матушка, мы ничего, ты говори.
Да… Ну так вот, шла я вчера вечером мимо Алых Башен
и видела тех трех рыцарей, они отдыхали после дневной работы. Один играл на гитаре, и так красиво, а другие двое по очереди пели; прекрасно у них выходило, даже стража стояла, слушала, как зачарованная. Да простит мне Аллах! Поневоле трогают за сердце песни родных краев. И потом — уж очень печально видеть таких благородных и красивых юношей в цепях и в рабстве.
И добросердечная старуха отерла набежавшие слезы.
А нельзя ли устроить, матушка, чтоб и мы поглядели на этих рыцарей? — сказала Заида.
Немного музыки — это так освежает, — сказала Зораида. Стыдливая Зорагаида ничего не сказала, только обвила руками шею Кадиги.
Аллах с вами! — воскликнула благорассудная старуха. — Что это вы говорите, деточки мои! Если б ваш отец такое услышал, нам бы несдобровать. Конечно, рыцари они благовоспитанные и ничего худого не подумают, но что из этого? Ведь они враги нашей веры, и самая мысль о них должна быть вам ужасна.
Если женщина — тем более в опасном возрасте — чего-нибудь захочет, то любые страхи и запреты ей нипочем. Царевны повисли на своей старой дуэнье, улещивали ее, уговаривали и уверяли, что отказ ее сведет их в могилу.
Что ей было делать? Самая рассудительная на свете и преданная царю всей душою, могла ли она, однако, допустить, чтобы три прекрасные царевны сошли в могилу оттого, что им нельзя послушать игру на гитаре?
К тому же, сколько она ни прожила среди мавров, хоть и сменила веру вслед за госпожою, но все-таки была прирожденная испанка, и в сердце ее теплились какие-то христианские чувства. Вот она и постаралась ублаготворить несчастных царевен.
Христианских пленников, томившихся в Алых Башнях, стерег дюжий усач-вероотступник по имени Гуссейн-баба, у которого, по слухам, деньги липли к ладоням. Она тайком подошла к нему и прилепила к его ладони большую золотую монету.
Гуссейн-баба, — сказала она, — мои три царевны очень скучают взаперти у себя в башне; до них дошло, что три испанских кабальеро хорошо поют, и они хотели бы их послушать. У тебя ведь доброе сердце, ты им не откажешь в таком невинном развлечении.
Что? Чтоб моя голова скалилась с ворот этой вот башни? А ведь так и будет, если царь об этом узнает.
Совсем ему незачем об этом знать; можно устроить так, что и царевны будут довольны, и отец их ни о чем не догадается. Знаешь глубокую ложбину за стенами под самой башней? Пусть себе трое христиан там работают, а между делом, для отдыха, сыграют и споют, ты им просто не запрещай. Царевны услышат их из окошка, а ты внакладе не останешься.
Для пущей убедительности добрая старушка ласково пожала ручищу вероотступника, и к ней прилипла еще одна золотая монета.
Доводы ее подействовали. На другой же день троих кабальеро привели работать в ложбину. В полуденный зной, когда товарищи их трудов спали в тени, а страж клевал носом на часах, они уселись в густой траве у подножия башни и спели под гитару испанское ронделэ[101].
Овраг был глубок, а башня высока; но стояла полдневная тишь, и голоса их ясно слышались наверху. Царевны внимали с балкона; испанский язык они знали стараниями своей дуэньи, сладостная песня пришлась им по сердцу. Зато благорассудная Кадига была ужасно возмущена.
О Аллах! — воскликнула она. — Да они поют вам любовное признание! Какая неслыханная дерзость! Сейчас побегу к надсмотрщику, скажу, чтоб их как следует отколотили палками.
Как! Палками — таких доблестных рыцарей за такую чудесную песню!
Три прекрасные царевны пришли в ужас. Хотя добрая старушка и пылала негодованием, но по натуре была незлоблива и отходчива. К тому же музыка явно оказывала на ее питомиц целебное действие. Щеки их разрозовелись, глаза заблистали. И Кадига больше не прерывала любовных напевов рыцарей.
Когда они стихли, царевны немного помолчали; потом Зораида взяла лютню и нежным, дрожащим голоском пропела арабскую песенку, смысл которой был примерно таков: «Роза укрыта меж листами, но с негою внимает пению соловья».
С этих пор рыцари ежедневно работали в ложбине. Добрый Гуссейн-баба становился все покладистее и спал на часах все крепче. Влюбленные обращали друг к другу народные песни и романсы, слова их перекликались и выдавали обоюдное чувство. Потом царевны стали украдкой от стражи показываться на балконе. Разговор пошел с помощью цветов, язык которых был знаком тем и другим, а затруднения были по-особому упоительны и лишь разжигали страсть, столь нежданно возгоревшуюся, ибо любовь радуется препонам и пышно взрастает на самой тощей почве.
Увлеченные этим тайным общением, царевны совсем иначе глядели и держали себя, чем отец-левша был несказанно доволен, но больше всех ликовала и хвалила себя за предприимчивость благорассудная Кадига.
И вдруг немые переговоры оборвались: день проходил за днем, а рыцарей в ложбине все не было. Тщетно царевны выглядывали в окно. Тщетно выгибали они свои лебяжьи шеи с балкона, тщетно заливались песнями, словно соловьи в клетке, — их иноверцев-возлюбленных как не бывало, и кущи не откликались на пение. Благорассудная Кадига пошла разузнавать, в чем дело, и вернулась с омраченным лицом.
— Ах, деточки мои! — воскликнула она. — Чуяла ведь я, чем это кончится, да вы слушать ничего не хотели; вот теперь погорюете! Испанских кабальеро выкупили их семьи; они в Гранаде и готовятся к отъезду на родину.
Известия эти повергли трех прекрасных царевен в отчаяние. Заида негодовала, что их ни во что не ставят, что с ними даже не удосужились проститься. Зораида ломала руки и рыдала, смотрела в зеркало, утирала слезы и рыдала снова. Тихая Зорагаида склонилась с балкона и молча роняла слезу за слезой вниз, на цветы у края оврага, где так часто сидели непостоянные рыцари.
Благорассудная Кадига изо всех сил утешала их.
— Успокойтесь, деточки мои, — говорила она, — это все дело привычки. Так уж устроен мир. Ах! Вот поживете с мое, сами поймете, что за народ мужчины. Наверняка у этих кабальеро есть свои дамы, какие-нибудь испанские красавицы в Кордове и Севилье, они скоро будут распевать серенады под их балконами и думать забудут о прекрасных мавританках из Гранады. Так что успокойтесь, деточки, оставьте их даже и вспоминать.
Утешные слова благорассудной Кадиги почему-то еще умножали скорбь трех царевен, и они прогоревали два дня напролет. На третий день утром добрая старушка вошла к ним, сама не своя от возмущения.
— Какие все-таки бывают на свете бессовестные люди! — воскликнула она, когда к ней вернулся дар речи. — И поделом мне за то, что я помогала вам обманывать вашего почтенного отца. Чтоб я больше не слышала про этих испанских кабальеро!
— Как, что случилось, милая Кадига? — кинулись к ней насмерть перепуганные царевны.
— Что случилось? Измена! Она хоть еще и не случилась, но была уже мне предложена — мне, вернейшей подданной, надежнейшей дуэнье! Да, дети мои, испанские кабальеро посмели упрашивать меня, чтоб я уговорила вас бежать с ними в Кордову и выйти за них замуж!
Оскорбленная старуха уткнула лицо в ладони и разразилась слезами скорби и негодования. Три прекрасные царевны бледнели и краснели, краснели и бледнели, трепетали, потупляли взоры, робко взглядывали друг на друга и не говорили ни слова. А их старая дуэнья в безудержном горе раскачивалась взад-вперед, восклицая: «И я дожила до такого позора! Я, самая верная служанка на свете!»
Наконец старшая царевна, у которой хватало духу на всех трех и которая во всем была зачинщицей, приблизилась к ней и тронула ее за плечо.
— Хорошо, матушка, — сказала она, — а если б мы вдруг согласились бежать с этими испанскими рыцарями, — разве это возможно?
