Кэндзи Маруяма - Дорога к замку
"Умер", — подумал он, и тут же с губ у него сорвалось:
— Умер.
Все родственники повернулись к Ясухара, как бы желая убедиться, что он не шутит, и тут же бросились к кровати:
— Отец!
— Папа!
— Брат!
Все стоны слились воедино, и покойник оказался погребённым под телами склонившихся над ним родственников.
Ясухара свернул фонендоскоп и, повернувшись к усопшему, склонил голову. Теперь, когда все уже было позади, он считал, что его первая встреча со смертью прошла благополучно. Глядя на рыдающих родственников, Ясухара сознавал, что его роль окончена.
И тут произошло нечто ужасное.
Когда Ясухара уже подходил к двери, за его спиной вдруг раздался общий крик удивления и ужаса, и все семеро родственников шарахнулись от кровати. Тонко вскрикнула сестра Аикава. Обернувшись, Ясухара увидел, как усопший набрал полную грудь воздуха и выдохнул: "Фу–у-у…"
— Он ещё жив!
Вы представьте: пациент, только что объявленный умершим, вдруг оживает, причём происходит это в присутствии оплакивающих его родственников!
И тогда Ясухара вспомнил о дыхании Чейн–Стокса. Ему чуть не стало дурно. "Ох, болван, как же это я ляпнул не подумавши! Ну и влип!.." — завертелись у него в голове горестные мысли.
Дыханием Чейн–Стокса называются несколько глубоких спазматических вдохов и выдохов, которые происходят непосредственно перед наступлением смерти. С приближением конца в организме резко снижается содержание кислорода и повышается содержание углекислого газа. Избыток углекислого газа возбуждает дыхательный центр головного мозга и вызывает несколько судорожных вздохов, которые являются верным признаком приближающейся кончины, но человек в это время ещё жив. Смерть наступает с последним выдохом. Если, поторопившись, объявить о кончине сразу после первой остановки дыхания, вполне можно попасть в такое же дурацкое положение, в каком оказался тогда Ясухара.
IV— Ну и что было дальше? — спросил я у него, сдерживая смех. Он, покривившись, ответил:
— Пришлось все им объяснить.
— Что объяснить?
— Ну, что он все равно сейчас умрёт.
— Все равно умрёт?
— Да. Я им так и сказал: "Не волнуйтесь, он сейчас умрёт".
Я представил себе эту картину и задохнулся от хохота.
— А что мне оставалось делать? — грустно заметил Ясухара, пощипывая усики.
— Ну а потом?
— Через пару минут он действительно умер.
— Естественно.
— Честно говоря, больше всего в ту минуту я боялся, что он возьмёт и выживет.
— Да, для врача это был бы конец.
— Ещё бы…
Я справился наконец с приступом смеха и спросил:
— Родственники, наверное, все равно на тебя обиделись?
— Да уж. Когда я сказал: "Ну все, теперь он действительно умер", они посмотрели на меня с настоящей злобой.
— А потом?
— Поскольку он все‑таки умер, все обошлось. Правда, из‑за этой истории я заработал себе прозвище.
— Какое?
— Ты смотри, никому ни слова. Об этом знали только хирург Одзава и медсёстры.
— Буду нем как могила. Какое?
— Доктор Щасумрет.
— Доктор Щасумрет?
Я засмеялся, и Ясухара тоже улыбнулся.
— После этого мне та больница совсем разонравилась, и хотя я должен был проработать там три месяца, но уже через месяц, сославшись на болезнь матери, уехал назад, в университетскую клинику.
— Попало тебе за это?
— Меня ругали только за то, что я зря распереживался. Мол, раз сердце остановилось и дыхания нет, значит, человек умер и жить уже не будет, а объявишь ты об этом пятью секундами позже или раньше, роли не играет.
— Это верно.
— Ну я и успокоился, а то сам не свой ходил. На днях учил одного молодого врача, чтобы он ни в коем случае не терял самообладания, когда будет впервые "выносить".
— Себя в пример не приводил?
— Привёл. Такая, говорю, история произошла с одним моим другом.
— Ну ты даёшь!
— А что, имён же я не называл.
"Ну и деятель!" — подумал я, глядя на бесстрастное, как у Будды, лицо Ясухара.
— А в С. ты больше не ездил?
— Нет. Хотя с хирургом Одзава изредка встречаюсь.
— Не припоминает он тебе эту историю?
— Да нет. Уже, поди, лет восемнадцать прошло. Но своим молодым врачам её рассказывает.
— Что, и твоё имя называет?
— Нет, конечно. Просто говорит: "Одно нынешнее светило".
Ясухара опять подёргал себя за редкий ус.
— Теперь ты понимаешь, что у меня с фонендоскопом свои счёты.
— Ещё бы, натерпелся ты от него немало.
Ясухара кивнул, а потом сказал:
— Хотя, знаешь, в последнее время я вот о чем подумываю…
— О чем?
— Конечно, здорово я тогда влип с этим умирающим, что и говорить… Но все‑таки, когда "выносишь", испытываешь какое‑то особое волнение, какое‑то напряжение, что ли…
— А как же без этого — ведь человек умирает.
— Я не о том. Понимаешь, чем больше рядом родных и близких умирающего, тем больше ощущаешь это напряжение. Торжественно ты скажешь "Больной скончался" или протараторишь скороговоркой — не так в конце концов важно. Хуже, когда и говорить ничего не приходится.
— И такое бывает?
— Если твой пациент умирает в одиночестве.
— А–а…
— Тут что ни ляпни, никто не рассердится и никто не обидится.
— Это когда умирающий одинок или его семья где-нибудь далеко, да?
— Пусть сердятся, пусть даже над тобой потом смеются, но только бы, когда "выносишь", кто‑нибудь из близких умирающего был рядом, чтобы чувствовать это волнение, это напряжение…
Ясухара, похоже, вспомнил один из множества смертельных исходов, с которыми ему довелось сталкиваться, и, замолчав, стал смотреть в стену.
Такако Такахаси
Любовь к кукле
Я ждала Тамао. Тамао восемнадцать лет.
В город Т., где я поселилась некоторое время назад, меня привело очень странное чувство. В годы девичества мне случалось несколько раз бывать в этих местах, однако в Т. я впервые попала только теперь.
Когда подъезжаешь на поезде к городу N., за окном вдруг возникает необычайно яркое свечение, которое струится подобно мареву. Нет, пожалуй, вернее было бы сравнить это сияние не с маревом, а с холодным блеском металла. Ослепительно белый свет не падает сверху, а неуловимо и обильно сочится из самой земли.
В прошлом месяце, то есть в январе, я случайно оказалась в электричке, идущей по линии Н. Садиться безо всякой цели в первый попавшийся поезд и ехать куда глаза глядят — моё давнее пристрастие. Когда у движения есть конкретная цель, оно становится ограниченным, если же цели нет, то места, по которым несётся поезд, принимают облик туманный и расплывчатый. Мне приятно это ощущение скольжения по течению, когда бездумно смотришь на окутанные дымкой картины, сменяющие друг друга за окном. Но моя бесцельная поездка по линии Н. в прошлом месяце имела особую причину — покончил с собой мой муж. Хотя со дня его гибели миновало уже несколько месяцев, я никак не могла прийти в себя, не понимала, как теперь жить. И вот однажды мне вдруг захотелось сесть в первый попавшийся поезд. То, куда шла эта электричка, я поняла, только подъезжая к городу N., когда за окном начало Разливаться белое сияние.
После самоубийства мужа в моей голове, ставшей пустой и прозрачной, все перемешалось. В подобных случаях люди, чтобы спасти рассудок, предаются безумию рыданий и стенающей скорби. Но у меня так не получается. Смятение разума и чувств ледяными иглами проникает в меня все глубже и глубже, замораживая мою душу. И тогда материя, составляющая окружающий меня вещественный мир, начинает расползаться подобно облаку пара. И никакая встряска, ничьи усилия не в состоянии пробудить мой разум.
Ощутив странное белое сияние, льющееся в окно вагона, я подняла опущенные глаза. Свет не просто проникал в окно, по мере движения поезда он разливался все шире. И тут мне вспомнилось, что много лет назад, ещё до замужества, проезжая здесь на электричке, я уже испытала необычайное воздействие этого залитого мерцающим светом пейзажа. Я не помнила, что было потом, но одно ощущалось с уверенностью: когда‑то, глядя на эти места, я испытывала точно такое же чувство.
Я даже вспомнила, как объясняла себе тогда странное свойство окрестностей города N. Здесь начинаются отроги горного хребта R., и узкая полоска равнины, зажатой между морским побережьем и горами, тянется до порта К. Белый ореол возникает где‑то возле города N. и не исчезает до самого К., но глаза постепенно привыкают к нему и на подъезде к порту почти перестают его различать, во всяком случае, там свечение уже не производит того магического впечатления, как возле N. Я полагала, что своим происхождением сияние обязано граниту, который в большом количестве добывают в горах R. Наверное, думала я, за долгие века и тысячелетия мельчайшие частички гранита осели на равнине. А может быть, вкрапления гранита входят в состав самой почвы.
