Эдуард Петишка - Свадебные ночи
Мужчина в клетчатой рубашке, получив деньги, начал с равнодушным видом собирать посуду и приборы.
Полдень только миновал. Лес, куда они отправились, дышал умиротворением и великим покоем. Они шли теперь по ровному месту, но после обеда двигались медленнее, чем когда поднимались в гору.
— А я что-то знаю, — подмигнула она.
— Конечно, я привык после обеда подремать, — признался он, застигнутый врасплох ее словами.
— А может быть, тот сарай с сеном еще стоит и открыт, как тогда, там ты и вздремнешь.
— А ты не сочтешь это осквернением святыни? Такое место!
— Но, Паша, сон не может ничего осквернить.
— И откуда там взяться сену? — возразил он с некоторым раздражением, вызванным усталостью послеобеденного времени.
Она на это ничего не ответила. Наконец они вышли на тропинку под соснами.
— Вот здесь нас тогда застигла гроза, — сказала жена.
— Да, но в сарае тогда было сено. — Старик упрямо возвращался к этой мысли.
— Да, — вздохнула, она, — сарай уж небось давно снесли.
— Зачем это его сносить? — несколько задетый, отстаивал он свою надежду на отдых.
Она с облегчением вздохнула, когда впереди меж высоких сосен появился сарай. Поначалу они не могли решить, стоит ли он на том же самом месте, где раньше, но потом пришли к выводу, что сарай стоит все там же, а вот окрестности изменились.
— Ты посмотри, Малышка, как торопится жить лес!
— Никто не торопился жить так быстро, как я! — ответила старушка и двинулась было вперед, но муж задержал ее.
— Погоди, Малышка, я пойду первым, а ты беги ко мне. Как тогда, ладно?
— Боюсь, Паша, не смогу я уже бегать-то.
— Ничего. Главное — придешь ко мне.
Воспоминания придали ему сил. Он чуть не бегом бросился к сараю. Двери были приоткрыты, но когда он подошел ближе, услышал голоса. В щель между досками разглядел белую рубашку и желтую блузку. Те, кто был внутри, даже не заметили, что у сарая кто-то остановился.
Старик тихонько вернулся к жене. Та была еще только на половине пути.
— Придется вернуться, Малышка, — шепотом объяснил он, — в сарае полно народу.
— Не может быть, Паша.
— Там этот юноша с девушкой. Которые с нами обедали.
— Да что ты!
— Они нас опередили.
— Да нет, это мы их опередили!
— Можно посидеть на лавочке у овчарни.
В дальнем конце длинного луга под высокими лиственницами в скале было вытесано сиденье. Сели. Он откинулся к скале и сразу задремал. Она еще какое-то время смотрела на луг с заросшими бурьяном развалинами старой овчарни; потом луг превратился в зеленый туман, и в этот зеленый туман вышла из-за лиственниц серна, она улыбалась. "Эта серна — я", — подумала женщина. И от этого проснулась. Спала она, должно быть, недолго — солнце и тени остались на прежних местах. Старушка редко спала днем больше нескольких минут. Короткий сон освежил ее, она сидела и думала.
— Что, Паша, ты тоже уже не спишь?
— Нет.
— А я все думаю про ту парочку. Будут ли они счастливы?
Он тихонько начал насвистывать начало песенки "Маки алые во ржи".
Она взяла его за руку. Этим свистом много лет назад он давал знать, что ждет ее перед домом.
— Будут счастливы, если сумеют ждать и не станут убегать друг от друга. Помнишь? Однажды я так долго ждал тебя на скамейке перед домом, что даже уснул.
— Но, Паша, — сжала она его руку, — я была уверена, что ты ушел!
— Во время той грозы мы ждали вместе. Долго пришлось ждать. А потом ночью я провожал тебя к твоей маме, а ты ее побаивалась.
— Бедная мама. Тогда она еще не читала старых писем. Она не спала, вязала что-то.
— А знаешь, ждать того, кто опаздывает — не каждый умеет. Уметь ждать — это искусство.
— Мы всегда ждали друг друга. А все-таки жалко, если эти молодые люди не будут счастливы.
— Хватит о них. Лучше сходим еще к дому лесника и к роднику.
В тот день они обошли все места, которые наметили, и через луга отправились на железнодорожную станцию.
— Сколько там у нас времени? — спросил он, желая поддразнить жену.
— Никакого времени нет, Паша. Твои часы показывают неверно. Еще сегодня утром я была маленькой девочкой.
Потом за границей лугов вынырнула крыша станции, красная, раскалившаяся на летнем солнце. Крыша словно струилась в жарком мареве.
— Признаться, Паша, я с удовольствием посижу.
— Мы придем к поезду слишком рано, Малышка. Вечно спешим, пора бы и отвыкнуть от этого.
— Не знаю, как ты, а я спешу, чтобы спокойно подождать.
На пустом перроне они сели на скамейку под огромным каштаном. Но старик не мог усидеть на месте, поднялся.
— Тебе здесь не нравится, Паша? — удивилась она.
— Нравится, Малышка, нравится, только мне надо немножко размяться. Вот пройдусь и немножко разомнусь. Что-то нога затекла. Видишь, сколько лет сижу, а все не научился.
Он отошел в конец платформы, делая вид, что разминает ногу, чтобы у жены не возникло никаких подозрений. С ногой было все в порядке. Появились боли в животе. "Должно быть, от сметанного соуса", — решил он, довольный, что сумел свалить боль на другое. Завернул за угол деревянной будки и тут, на штабеле шпал снова их увидел, ту парочку: юноша в белой рубашке и девушка в желтой блузке сидели на штабеле шпал, только на противоположных концах. Юноша курил сигарету, а девушка носком туфельки чертила в мягком песке замкнутый круг.
Старик прошел мимо них, и на память ему невольно пришло воспоминание, как тогда, после грозы и ночного приключения, он вдруг почувствовал внезапную грусть оттого, что вот он уже связан: тогда он впервые ощутил путы и заколебался, не избавиться ли от них. И вот то, что он считал бременем, постепенно превратилось в крылья. Что такое счастье? Счастье — это быть вместе.
На обратном пути он снова прошел мимо молчаливой парочки, обошел будку и вернулся к жене.
— Паша, какое наслаждение — это солнце! — встретила она его.
— Июнь, — отозвался он лаконично, чтобы жена по голосу не догадалась, как его мучают колики в желудке.
Но она была в хорошем настроении и все болтала, пока вдали не показался поезд. Тут она поспешно встала, охваченная легкой дорожной лихорадкой: найдутся ли в вагоне свободные места.
Село в поезд лишь несколько человек. И та молодая парочка. Но старику удалось встать так, чтобы жена их не видела. Потом он увел ее в другой вагон. Он не был уверен в этих молодых людях. А ему хотелось, чтобы день закончился так же хорошо, как и начался.
В вагоне оказалось как раз два свободных места.
***
Если б ты был в живых, мой старый друг,
а горизонт не застили дома,
мы б видели: струится лунный свет,
как сок янтарной дыни;
если б ты был в живых,
наш общий опыт просеивал бы наши слова,
покуда сквозь это сито не прошли бы
все наши слова до последнего
и не осталось бы нам ничего — разве только
молчать,
слушая стук сердца, которое столько уж
тысячелетий
стучится в ворота: да отворятся они
хоть раз, хоть кому-то из нас.
Между тобой и мной
Снова припустил дождь. Майский дождь длинными тонкими струями поливал цветущие кусты сирени, а небо цвета молока словно отсырело. Шум дождя и теплая сырость проникали в комнату через настежь распахнутые окна. В шуме и шелесте падающей воды терпеливый слушатель мог бы найти утешение.
Посередине комнаты сидел на стуле человек; он не прислушивался к дождю, сидел прямо, сложив на коленях руки, время от времени проводя по коленям ладонями, словно вытирая их о темные брюки. Шум дождя в кустах ничего не мог ему сказать. Человек плохо слышал и был очень стар. Он сидел, глядя прямо перед собой.
Мертвая лежала перед ним на столе в открытом гробу. Крышка гроба была прислонена к стене, а стол служащий похоронного бюро задрапировал черной материей. Стол уже не был похож на стол, а усопшая совсем не походила на его жену.
Она лежала в гробу, словно в колыбели, которая будто росла вместе с ней все эти семьдесят лет, чтобы наконец снова принять ее. Лежала в своем праздничном черном платье, руки сложены на груди, неподвижная и далекая.
В домике, где лежала покойница, были только комната да маленькая узкая кухонька. В старой рабочей колонии такими были все дома. Доживало в них уже лишь несколько человек. Большинство переселилось в новый поселок. Недалек был тот момент, когда поселок этот вклинится в старую колонию и последним обитателям домишек придется выехать.
До дождя старика навестили несколько ближайших соседей. Они тоже были стары и принесли с собой частицу прожитой жизни. Но этот предвечерний дождь отделил от всего мира и домик, и комнату, где лежала покойная, никто больше не приходил — только нескончаемый вечер.
