Густав Беннеке - Современная норвежская новелла
— Ты же раньше говорил, что это платье…
— Раньше, раньше, — передразниваю я.
— Что с тобой сегодня? И лицо у меня тоже… косметики не больше, чем обычно.
— Ну хорошо, значит, у тебя просто морда, как у шлюхи. Пакостная морда и разбухшее тулово! — Я расплываюсь в улыбке, и на душе делается легко, а она бледнеет, дрожит и отворачивается в сторону. Потом достает носовой платок.
— Слезы вперемешку с соплями, прелесть что такое!
Она срывается с места и убегает.
Я смеюсь, но в то же время чувствую, что вокруг меня образовалась пустота. Я остался один. Как же так, а моя невеста, моя милая Турдис, почему она убежала? Я же только пошутил. Да, но все-таки что я ей сказал? И слова возвращаются ко мне из воздуха, лезут мне в уши, проникают в мозг, я сжимаюсь и никну. Зачем я наговорил Турдис таких гадостей? Ведь я вовсе этого не хотел.
Я захожу в кафе и беру кружку пива. У меня возникает дикое желание, когда я плачу за пиво. Меня так и подмывает облаять буфетчицу. Сказать ей, что она никудышная старая кляча: вместо волос — сивые жухлые лохмы, руки, иссохшие до омерзения, и уж можно себе представить, какие у нее под блузкой сморщенные вздутия заместо грудей. К счастью, мне удается взять себя в руки. Я ничего не говорю. Я отдаю ей деньги и сажусь.
Все понятно. Просто я тот самый тип. Тот самый, который, что бы он ни делал, всегда готов расшибиться в лепешку. И вот теперь лобовая психическая атака вошла мне в плоть и кровь. Стала частичкой моего я. Она меня увлекла и захватила, и можно не сомневаться: если я и дальше буду изучать этот предмет, я чертовски далеко пойду.
Но я этого не хочу. Я хочу быть приветлив с людьми. Мне кажется, я имею право сказать, что я по натуре добрый человек, и я не хочу изучать психологическую войну. Иначе я стану злым человеком. А это будет насилие над собой. Это сделает меня несчастным.
Сейчас же пойду к профессору Бёрре и скажу, что отказываюсь продолжать занятия, вот и все. Я допиваю пиво, улыбаюсь буфетчице и выхожу из кафе. Люди на улице смотрят на меня как-то странно. Будто ждут от меня подвоха. Будто ждут, что я их ударю или еще что-нибудь сделаю в этом же роде. Но я вовсе не собираюсь их трогать. Хотя на многих противно смотреть. Боже ты мой, сколько на свете отвратительных людишек. Поневоле разбирает охота сказать им про их убожество, чтобы они хоть держались подальше от общественных мест. Чтобы не мозолили глаза нормальным людям.
Вот я и в университете. Я вхожу в аудиторию. Профессор Бёрре еще не ушел. Сидит за столом и пишет. Он поднимает глаза и улыбается мне. Он смотрит на меня вопросительно.
— Я бросаю занятия, — выпаливаю я решительным топом.
— Ну что вы, не надо так болезненно реагировать на этот наш сегодняшний эксперимент. Я рассчитывал, что вы, с вашим интеллектом и с вашей индивидуальностью, выдержите это. Вы наверняка скоро оправитесь. Надо только немного поостыть. Хотите сигарету?
Я беру сигарету.
— Я не потому решил бросить.
Он смотрит на меня с недоумением.
— Считаю, что я для этого не гожусь. Мне не хватает твердости. Я слишком чувствителен.
— Вы просто, как всякий новичок, сомневаетесь в себе. Поразмыслите еще несколько дней. У меня такое впечатление, что вы у нас очень далеко пойдете. Все мы чувствительны, не вы один. Не следует только из-за этой чувствительности терять над собою власть. Наконец, подумайте хотя бы о том, как это важно для обороны страны.
— Патриотизм — старомодное чувство, вы сами сказали. Бесполезно меня уговаривать. Я твердо решил бросить.
У профессора розовеют щеки.
— Бросать не разрешается, — отрезает он, глядя в свои бумаги.
— А я брошу, понял, старый хрыч, дерьмо собачье! Ага, краснеешь? — Я знаю, что одержал верх, раз заставил его покраснеть.
— Это невозможно. Вон! Вон!!! — вопит профессор, и капли пота стекают у него по лицу.
Я хохочу.
— Очень мне надо подчиняться приказам какого-то дряхлого импотента! Локотки-то острые, как у бабы, так он уж великим себя возомнил!
Профессор не отвечает.
— Пигмей, да вы мне в подметки не годитесь! — восклицаю я.
Он разражается слезами. Я чувствую некоторую неловкость. И тут он поднимает на меня взгляд и улыбается счастливой улыбкой.
— Вы же гений! Вы кого угодно в грязь втопчете. Моментально, раз и готово! Назначаю вас покамест своим ассистентом. Жалованье хорошее.
Я обдумываю его предложение.
Он смотрит на меня умоляюще.
А как же с Турдис? Ладно. В сущности, она порядочная уродина.
— Хорошо. Благодарю.
Он горячо пожимает мне руку. Я тоже сжимаю его руку, крепко, что есть мочи. Он бледнеет, силится улыбнуться, но уголки губ ползут вниз.
— Более подробно об условиях и оплате узнаете завтра, — говорит он, не глядя на меня.
— До свидания, — говорю я и выхожу из аудитории.
Я иду в туалет. Улыбаюсь своему отражению в зеркале. У меня, пожалуй, и правда крысиные зубы. Надо поговорить с зубным врачом, нельзя ли что-нибудь сделать. Можно, наверное, на то он и врач. Я смотрю на свои ноги. Слишком миниатюрны. Почти как у ребенка. Надо будет купить себе туфли побольше. Можно набить ваты в носки. Потуже шнуровать — и вполне сойдет. И каблуки надо бы повыше обычных.
Я выхожу из туалета. Я чувствую себя как спортивное светило, у которого есть шансы на олимпийское золото. Теперь тренироваться и тренироваться. Я замечаю в коридоре студента. У него заячья губа. Сердце мое бьется легко и радостно. Я устремляюсь прямо к нему.
АГНАР МЮКЛЕ
Счастье двоих мужчин
Перевод Т. Величко
— Так ты говоришь, ты счастлив, — повторил Андрэ.
Загородив лицо широкой ладонью, он тер себе пальцем в уголке глаза. Второй глаз оставался незакрытым, и большой черный зрачок испытующе вперился в меня. Я всегда чувствовал себя неуверенно под взглядом Андрэ. Но с тех пор, как мы виделись последний раз, прошло целых пять лет. Тогда мы оба были членами одной политической группы, Андрэ ее возглавлял. Потом началась война, и он сразу перебрался в Англию, а я остался здесь. За эти годы он несколько изменился, посолиднел, что ли, но глаза были те же. Блеск в глазах был тот же.
Одно из высоких окон в кабинете было приотворено, и с улицы донесся звонок трамвая.
Не знаю, с чего мне вздумалось наведаться в тот день к Андрэ. Времени у меня было в обрез, я приехал в столицу по своим юридическим делам и в тот же вечер должен был вернуться домой. Но мне вдруг стукнуло в голову, когда я проходил мимо здания редакции, что, по слухам, Андрэ со времени окончания войны подвизается в этой крупной газете.
Какая-то сила подтолкнула меня. Чувства, которые я когда-то испытывал к Андрэ? Преданность — когда мы студентами жили и учились вместе… Восхищение — когда он был для нас в группе непререкаемым авторитетом… Преклонение — когда он блестяще, лучше нас всех закончил курс… Ненависть — когда он давал нам почувствовать наше невежество и свое превосходство… Ужас, непередаваемый ужас — когда мне снился один и тот же сон, о котором страшно было вспоминать…
Во рту у меня пересохло, здороваясь с ним, я судорожно глотал слюну. И это непонятное состояние так и не прошло даже после того, как он затолкал меня в кожаное кресло для посетителей и сунул мне в руку бокал виски с содовой. Сам же Андрэ, напротив, бурно изъявлял свой восторг, сжал мне руку так, что она побелела и чуть не отнялась, кружился по комнате этаким здоровенным ликующим медведем, тотчас начал припоминать разные случаи из нашей студенческой жизни, с горячностью поздравил меня, узнав о моем назначении в Драммен, а затем принялся с необычайной экспрессией описывать все то, что ему пришлось пережить за время войны. Он изливался, кипел и бурлил четверть часа подряд. А я с каким-то странным чувством сидел в глубоком, просторном кресле и раздумывал, в чем тут секрет, откуда у них такой избыток энергии, у этих везучих, удачливых людей. А в том, что Андрэ сопутствовала удача, сомнения не было, достаточно было увидеть его кабинет. Блестящий, полированный письменный стол красновато-золотистого дерева редкой породы, тяжелый и массивный, с двумя телефонами. Рядом маленький столик со множеством кнопок. На одну из этих кнопок он нажал, чтобы попросить секретаря принести содовой. Высокие окна, неоновые трубки на потолке, со вкусом сделанные рифленые стеллажи, красивые легкие книжные шкафы. Весь пол застлан толстым, мягким ковром в приятных серо-голубых тонах. Он не преминул между делом сообщить мне, какая вещь сколько стоит. Да, такой он человек, Андрэ. Всегда был такой. Любил жить с размахом. Смешно, что он родился и вырос в Драммене, так же как и я. Ладно бы еще в Бергене. Или в Олесунне. Все-таки было бы понятнее.
Андрэ оставил в покое свой глаз и запустил руку в волосы. Есть же такие люди: разгребут себе волосы пятерней — и все равно ухитряются сохранить цивилизованный вид. Пусть не совсем гладко причесанный, зато этакий спортивный, молодцеватый, отважный, разудалый, ухарский! Андрэ был ко всему прочему еще и поэт, а не только журналист. Уже после войны у него вышло две книги. Я их, кстати, обе читал. Очень хорошие книги.
