Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни
— Правда, повезло, — сказала Марта. — Мне надо было уйти оттуда, хоть тресни. Правда, может, время мое еще не приспело. Я долго шла — сначала от Верхнего Мангиана. Потом три дня по берегу, пока не увидела вашу лодку. Может, я только еще на седьмом месяце. А девять месяцев — это сколько, дяденька?
Старику хотелось ответить поточнее, и он призадумался.
— Это девять месяцев, — сказал он наконец.
— Понятно. Вы, старики, столько всего знаете. Но ты не смейся, дяденька. Я ведь раньше была замужем — муж мой, он тоже был старик. Пусть ему земля будет пухом. Ох, больно как! Вон тут, как раз в этом месте. — Она показала, где ей больно. — Говорят, если ходить, будет легче.
Под ее босыми ногами слегка похрустывали листья. Она ходила взад и вперед и все говорила, говорила, словно стараясь отвлечься.
— Тот старик, он был портной. Я, понимаешь, жила в служанках у одного богача в доме. А этот портной однажды и говорит: «Зря ты, Марта, так надрываешься. Давай лучше со мной жить». Ох, и хитрые вы, мужчины. Верно, дяденька?
— Не без того, — признался старик. — Попадаются и хитрые, ничего не скажешь,— с готовностью подтвердил он.
— Он, портной, значит, увидел, какая я работящая — а я правда работящая, что верно, то верно. Такой уж меня бог создал. Здоровая, как буйвол, — как же тут лениться? Я любую мужскую работу могу делать. Для вашего брата я женщина подходящая. Мой портной был доволен. Я ему сразу и баба и мужик. Он на радостях даже портняжить бросил, все ходил по соседям, говорил про политику и про всякое такое. — Она умолкла. Потом, словно что-то вспомнив, сказала: — А ребенка он мне не оставил. Ох, дяденька, как же он меня обдурил.
— Да у тебя скоро будет ребенок, чего ж тебе?
— Ну вот, значит, жила я с этим стариком портным.
Он был вдовый и все скучал один, так что со мной обходился ласково. Но в тот год, когда война началась, он умер от чахотки — болел-то давно. А я опять пошла в дом к тому богачу, где раньше работала. Когда американцы вернулись, я говорю своему хозяину: «Ухожу от вас, только ненадолго. Говорят, у них там, в военных лагерях, хорошо платят за стирку и всякое такое. Как накоплю денег, приду к вам опять». Вот так ему и сказала. Ой, ой, больно как!
— Пора бы матросу вернуться, — сказал старик. — Болит сильно?
— Ах, да что мне боль, дяденька. Я же тебе говорила — выносливая я, как буйвол. Он, портной мой, меня поколачивал. А мне хоть бы что. Я все могу снести. Я ему и дрова пилила, и рис молола. А когда он умер — как же я по нем горевала. Ей-богу, дяденька.
Она рассмеялась — ей вдруг самой показалось забавным, как она обо всем этом рассказывает.
Старик глядел на нее с насмешливым любопытством.
— А ребенка ты домой понесешь? В Сан-Паулино? — спросил он.
— А как же, дяденька! Он ведь совсем маленький будет, беспомощный. А почему ты спрашиваешь?
Старик помедлил, но потом решился и сказал:
— Есть такие дома — в городе, к примеру — там принимают таких вот ребят и смотрят за ними.
— Да разве они смогут смотреть за ним лучше, чем я? Нет, дяденька, быть того не может! — взволнованно сказала женщина. — Ой, больно как! Я хочу — ой! — сама за ним смотреть...
Отблески пламени осветили ее слабую улыбку. Лицо у нее было простое, ничем не примечательное, но глаза красивые — живые.
Она замолчала. Внезапно появился матрос.
— Ы-м-м! — сказал он.
— Подогрей-ка лососину на огне! — приказал ему старик. Он внес в шалаш джутовые мешки и одеяла и приготовил для женщины постель. Снаружи в свете костра видно было, как матрос открыл ножом жестянку с лососиной и стал пить сок прямо из банки.
— Ты что же, не можешь меня подождать? — старик выполз из шалаша, сердясь на матроса за то, что тот принялся без него за еду, а заодно и на Марту, стонавшую все громче и громче.
— Что ты визжишь, как свинья, — буркнул он сердито. Потом уселся у котелка с рисом, который принес матрос.
— А свиньи, дяденька, вовсе не так визжат, — ответила женщина, как ни в чем не бывало.
Старик ничего не сказал. Он и матрос торопливо ели, громко чавкая.
— Ы -м-м! — с обычной своей беспомощностью сказал матрос и поглядел в сторону Марты.
— Она есть не хочет. Так она говорит, — объяснил старик и, обращаясь к Марте, добавил: — Если тебя сильно схватило, иди в шалаш. Мы оставим на твою долю рыбы. Потом, после всего, тебе знаешь как есть захочется!
Марта послушалась его и вползла в шалаш. Она стукнулась головой о фонарь, свисавший с жерди, он закачался, и по полу заплясало пятно света.
— Сейчас иду к тебе, — сказал старик. — И почему ты меня выбрала для этого дела, сам не пойму.— Он словно был уже совсем не тот «дяденька», с которым только что разговаривала Марта. Внезапно он ощутил в себе что-то новое.
— Дяденька, — донесся из шалаша голос женщины, — как называется мужчина, когда он за повитуху?
Старик полоскал рот водой из жестянки, которую матрос принес с лодки. Кончив полоскать, он сказал:
— Ну и чертовка ты! Теперь-то я вижу! Обдурила меня. Все наперед знала... А ты куда хитрей, чем я думал...
В шалаше воцарилось молчание. Снова где-то далеко раздался крик ночной птицы — отчетливый, неотвязный.
— Ы-м-м! Ы-м-м! — сказал матрос, чтобы обратить внимание старика на этот крик, и показал пальцем в темноту. Но старик не повернул головы.
Молчание становилось напряженным. Из шалаша доносился только шорох — пальмовые листья, устилавшие пол, потрескивали под тяжело ворочающимся телом. Можно было и впрямь подумать, что там поросится свинья. Свет фонаря падал на поднятые колени женщины. Она прикрыла их одеялом.
— Дяденька! — дико вскрикнула она вдруг.
Прежде чем войти в шалаш, старик поднял голову. Высоко в небе загорелась наконец одинокая звезда. Он видел ее сквозь листья пальм. Ему захотелось запомнить эту минуту. Хорошо бы еще увидеть луну, а еще — точнее узнать, сильный ли прилив; ведь потом все это будет ему вспоминаться. Но больше примечать было нечего. Только одинокую звезду в небе.
— Ой, дяденька, боюсь! — крикнула Марта хриплым, срывающимся голосом. — Больно как! Смерть моя пришла, дяденька!
— Брось чепуху молоть! — сердито сказал старик. — Молись богу. Бог милостив.
Руки и ноги у него тряслись. Он опустился на колени рядом с Мартой, готовый прийти ей на помощь.
— Ой-ой-ой! Дяденька, хоть бы мне помереть! Хоть бы мне помереть! — кричала она, стискивая его руку.
Когда матрос услышал писк ребенка, он обрадовался:
— Ы-м-м!
Ему захотелось взглянуть на малыша, но старик закричал: — Уходи отсюда! — и замахал на него руками.
Матрос вернулся к огню и снова улегся. Ночь была теплая, тихая, и он скоро уснул. Потом рядом с ним под кокосовой пальмой лег и старик. Ноги их, обращенные к догоравшему костру, касались.
Сквозь листья пальмы старику было видно, как светлеет небо. Приближалось утро. Звезда по-прежнему смотрела на него сквозь густую листву. Все это время она наблюдала за ними оттуда, сверху.
Старик повернулся на бок и, подложив под голову руку вместо подушки, попытался уснуть. Матрос мирно похрапывал. Старику видна была Марта. Она лежала в шалаше на подстилке, вытянув ноги, а рядом с ней — завернутый в одеяло ребенок.
Старик так и уснул с мыслями о ребенке: хорошо, что это мальчик.
Его разбудил порыв ветра, и, открыв глаза, он сперва никак не мог понять, где находится. Потом он почувствовал радость оттого, что сумел помочь женщине, и подумал — не обидел ли он ее чем-нибудь. Зря он обозвал ее свиньей, надо бы с ней помягче. Он сел и увидел горевший в шалаше фонарь.
— Ну, как, все в порядке? — крикнул он, услыхав, что женщина зашевелилась.
Она ничего не ответила, только села медленно и осторожно, и тень ее укрыла ребенка, словно одеяло.
— Это та птица-оборотень, дяденька, — сказала она усталым голосом, прозвучавшим словно издалека. — Слышал, как кричала та птица? А теперь он помер — он помер, дяденька!
Старик опустил фонарь, горевший слабым голубым пламенем. Ребенок, лежавший рядом с женщиной, был обмякший и серый, как одеяло, в которое его завернули.
— Боже милосердный, смилуйся над нами! — сказал старик и перекрестился.
Проснулся матрос. Он сел, обхватил колени руками и уставился на старика.
— А ну, разожги костер, черепаха этакая! — закричал на него старик. — Совсем темно, не видишь, что ли?
— Ы-м-м! — только ответил матрос.
ГОЛУБОЙ ЧЕРЕП И ТЕМНЫЕ ПАЛЬМЫ
Мисс Иносенсио, молодая учительница, проходящая испытательный срок, увидела его, когда стояла у стола перед своим классом. Гнедой жеребец заржал так, будто впереди, на улице селения, мелькнула кобыла. Взметнулось облако густой, серовато-белой, как мел, пыли, а когда оно улеглось, конь и всадник давно уже скрылись из виду.
