Эйвин Болстад - Лотерейный билет
Но на сей раз старая, испытанная острота не помогла. Никакой реакции. Обычная доверительная затаенная улыбка не появилась на лице брата.
— Оставь Магду в покое, — резко сказал он. — Сперва умерь амбиции собственной бабы.
— Да ладно тебе! — примирительно сказал Пауль. — Ты что, шуток не понимаешь? Ведь бабы-то у нас, так сказать, одного поля ягода. Чего же ты взбеленился? Конечно, угнаться за всеми не так-то легко. Бог знает, может, наши половины сидят, вот как сейчас мы с тобою, и чешут языки на наш счет. О тебе — с твоими золотыми часами и униформой. И обо мне — с моим фасадом судовладельца. Знаешь, иной раз мне хочется просто стоять у станка, который требует пары проворных рабочих рук. Или прокатывать стальные листы, из которых потом построят корабль, и ты сможешь назвать его своим, когда он сойдет со стапелей в безбрежное море, на вольный простор. О, как мечтал я о небольшом, но надежном заработке; мечтал жить скромно, без особых потребностей, но и без забот о завтрашнем дне и о будущем своих внуков. Но теперь золотые часы и модная «униформа» вытеснили рабочий комбинезон, добрались до станков, до стапелей, мешают нам видеть вольный морской простор. Прости меня, Уле, я сегодня не в своей тарелке. Все воскресенье я провел на ногах, выискивал нерадивых агентов или тех, кто уже не справляется с делом, людей, заработавшихся и измотавшихся больше меня самого в этом аду. Половину пришлось уволить. Иной раз это было все равно что ударить по лицу ребенка. Славные парни! Толковые! Умные! Но они выдохлись. Не справляются. Им бы сменить работу на три-четыре месяца, и они бы опять были в полном порядке и смогли бы еще долго продержаться. Но ждать нельзя. Мы обходимся с ними так же безжалостно, как фермеры со своими петухами. Что ни год — замена! Самая высокая производительность от петухов самой лучшей породы для получения продуктов самого высокого качества! Эх, мне бы капитал, хотя бы небольшой, чтобы было от чего оттолкнуться! Я завтра же бросил бы все это к черту. И я знаю, с чего бы я начал.
Брат следил за ним со все возрастающим напряжением и беспокойством. Не будь Пауль так занят собой, он обратил бы внимание на то, что Уле походит на загнанную дичь. Он не заметил и того, каким резким тоном Уле прервал его.
— Опять размечтался? Допивай кофе, нам пора идти…
Пауль покачал головой и остался сидеть, точно приклеенный к стулу.
— А кто теперь не задумывается? — грустно продолжал он. — Все у нас в стране живут в одинаковом напряжении. У всех такое чувство, будто надвигается беда. Старики толкуют о кризисе в тридцатые годы и о всех невзгодах после него. Но мы либо не хотим верить им, либо не хотим их понять. И все же это чувствуется всюду, где бы я ни был, на севере ли, на юге ли, во всех слоях населения… всюду одна и та же песня: страх перед завтрашним днем. Всех мучает неуверенность, предчувствие того, что благополучие это призрачное, что так не может продолжаться вечно. И что же будет дальше, чем все кончится? О, черт возьми, ты ведь видишь, как чудовищно расцвел эгоизм. Каких-нибудь десять лет назад ты не мог бы и поверить этому. Люди готовы продать собственных отца и мать, родину за приличный куш. Во все стороны протянуты жадные руки. Все просят подачки — от чаевых до валюты, от сверхурочных до огромных барышей, связанных с закулисными политическими махинациями. Да, кстати, как там мать поживает?
Брата как будто сильно стукнули между лопатками — он поперхнулся, потом долго переводил дух, откашливался, отхаркивался, пока наконец не выдавил ответ:
— С ней все в порядке. Ну, то есть если не считать обычных раздоров между женщинами в семье. Не так-то просто содержать большую квартиру для двух стариков. Можно было бы устроиться поэкономнее. Впрочем, тебе это, наверное, не интересно… Гарантирую, что ты в будущем году удвоишь сбыт пылесосов. Получишь солидную премию и тогда сможешь бросить эту работу и приняться за осуществление своей мечты. Если, конечно, вам удастся скопить немного… Да, мать с отцом теперь нуждаются в присмотре, а от Магды ведь нельзя требовать, чтобы она взвалила на себя два дома, такие огромные, да еще притом старые развалины…
— Развалины? — прервал Пауль с резким смехом. — Дома в самом центре, в комнатах есть где повернуться. Развалины! Ну конечно, это не совсем то, чего хотелось бы Магде: коттедж с окнами во всю стену, терраса с видом на город, камин, гараж из серого камня с диким виноградом, сигареты с длинным мундштуком, узкие джинсы.
— Сказано тебе, погляди лучше на свою собственную половину! — резко осадил его Уле, и глаза его холодно блеснули. — Оставь Магду в покое, она-то, во всяком случае, свое дело делает и избавляет вас от многих трудов и забот, не говоря уже о расходах!
Пауль в изумлении раскрыл рот.
— Господи, — проговорил он наконец, пристально уставившись на брата. — А ведь обычно ты только улыбаешься на мои выпады против твоей супруги. Почему у тебя такое каменное лицо? Почему глаза такие злые? Уле, милый, да что это с тобой? Ты просто сам не свой! Ну не надо так. Ты сейчас похож на котенка, который понимает, что его должны прикончить. Случилось что-нибудь? Ну, выкладывай!
— Ровно ничего, — ответил брат, приподнимаясь на стуле, — но мне пора обратно в магазин.
Пауль махнул рукой.
— Садись, — устало произнес он, — я и впрямь сегодня что-то не в своей тарелке. Ты, пожалуй, кое в чем прав. Я зарабатываю даже больше, чем себе представляет Магда. Но сколько ни заработаешь, все уходит, а расходы растут, как надувной шар. Если соседской девчонке купили новый велосипед, значит, и твоей нужен точно такой же. Купили ей новое пальто, стало быть, и твоей надо. Появился в квартале новый мотоцикл, значит, тебе житья не будет от сына, послушного, впрочем, парня, который прямо-таки страдает от того, что отец не в состоянии купить ему такую же игрушку. Он буквально со стыда сгорает оттого, что у него никудышный отец. Вот так у нас нынче ведется! Ну а проблема шубы — это ты небось на собственной шкуре испытал. Тебе, верно, достается, как и всем другим. Теперь такая установка — две шубы, даже если первая еще совсем новая. Тебе понятно, зачем это надо? Нет? Ты ведь помнишь, отец часто рассказывает о тех временах, когда Норвегия еще не оправилась от войны и страданий. Тогда появились выскочки, которые клали на пол по два ковра. Теперь мода иная — две шубы. И вдобавок как минимум вилла, чего бы это ни стоило. Плевать, что она находится черт те где, плевать, что у тебя нет возможности ездить туда по пятницам и субботам. Вилла, участок, Мальорка, Канарские острова! Все глубже и глубже погрязаем мы в убожестве снобизма и даже не стыдимся этого. Страну мы отдали на откуп туризму и состязаемся в этом не на жизнь, а на смерть с другими странами, подобно гладиаторам, из которых выживает только половина. Валюта, валюта! Не отставать, не отставать! Иначе конец покою в домах, в министерствах, в парламенте! Повсюду слышен вопль: увеличивай производство, расширяй торговлю! Теперь никто больше не думает об идеалах, убеждениях, воззрениях, высоких целях, люди утрачивают естественные человеческие чувства, и даже такое исконное, как чувство родины. Потогонная система, задавленная свобода, замороженная любовь — и все это ради призрачного благополучия, социального уравнивания, понятие которого искажено. Рассуждая трезво, мы теперь беднее, чем десять лет назад, если уж говорить о настоящем богатстве. Но зато мы приобрели внешний лоск и стали выглядеть как судовладельцы и директора банков — мы оба, и ты и я. Снобы… Снобы… Снобизм! А, пропади все пропадом! Нет, ей-богу, ты выглядишь так, точно тебя вымочили в уксусе… Ладно, пора, пожалуй, по домам. И еще находятся люди, которые способны читать газеты в наше время…
Пауль взял лежащую на столе газету, машинально перелистал ее, даже не просмотрел заголовки и задержался на спортивной странице. Ленивый взгляд медленно скользнул вниз и уставился на какую-то строку. Он перечел ее снова, и вдруг глаза его расширились. Они раскрывались все шире и шире, а брови полезли вверх, приводя в ужас Уле Ульсена. На верхней губе выступили капли пота, и она стала медленно отделяться от нижней. И вдруг раздался пронзительный крик:
— Черт побери! — Брат съежился на стуле. — Ты знал об этом? — спросил Пауль, придвигая газету к брату и тыча пальцем в результаты спортивной лотереи. — Наконец-то удача! Какого же черта ты мне сразу не сказал? Сразу отлегло бы от сердца и в голове прояснилось бы. А мы-то сидим тут, копаемся во всем этом, как обычно, когда сходимся, чтобы облегчить душу за чашкой кофе и откровенным разговором. Ведь это означает по меньшей мере сто тысяч на двенадцать и еще пять по одиннадцать и десять по десять. А всего выходит больше ста пятидесяти тысяч? Это тебе не одно эре. Я немедленно иду в контору, швырну свой контракт старику в физиономию. Пусть скажут, что я разыгрываю сценку из старой оперетты, но я все-таки сделаю это и…
