Рэй Бредбери - В дни вечной весны
Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
– А разве не этоговы ожидали? – Она рассмеялась. – Но душу нельзя продать. Ее можно только потерять и никогда больше не найти. Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
– Скажите.
– Женитесь на мне, – сказала она.
"То есть продайте мне вашу душу", – подумал он, но промолчал.
Однако она прочитала ответ у него в глазах.
– Господи, – сказала она. – Неужели я прошу слишком много? За все, что даю?
– Я должен это обдумать!
Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
Теперь ее голос звучал очень грустно:
– Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее, оно никогда не будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась она вам или нет? И в конце спектакля вы либо спите, либо нет? Ну, и красивая женщина – это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь – это хорошая жизнь?
– Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на самом деле красивая?
– Вы узнаете, только если шагнете в темноту. Неужели вы не можете судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я не буду вашей никогда.
– Я должен подумать! Вернусь завтра вечером! Что значат двадцать четыре часа?
– Для человека в вашем возрасте – все.
– Мне только сорок!
– Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
– Дайте мне еще ночь!
– Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
– О боже, боже, – сказал он, закрывая глаза.
– Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах. Вам лучше уйти. Вы состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
– Умерла десять лет назад.
– Нет, жива, – сказала она.
Отступая к двери, он остановился и попытался успокоить свое взволнованное сердце.
– Как давно вы здесь? – Спросил он, с трудом ворочая языком.
Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
– Уже третье лето. И за три года в мою лавку зашли только шесть мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел еще раз, а потом исчез. Шестой, побывав три раза, признался, что он не верит. Дело в том, что никто, видя при дневном свете безграничную и ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее не верит. Душевно чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит ни во что… Кто бы ты ни был, какой бы ты ни был, о добрый господин, останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться под навес в тени дуба, который растет у меня на чердаке. Останься и нарви водяного кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься в северной кладовой, где пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься и останови мой язык, чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала от разговоров и нуждаюсь в любви. Останься. Останься.
Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно, что он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
– Завтра вечером! – крикнул он.
Он обо что-то споткнулся. Это была отломившаяся от бруска острая сосулька.
Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
Теперь уже нельзя было разглядеть снова на вывеске: МелиссаЖабб,ведьма.
"Уродина, – думал он на бегу. – Страшилище, наверняка страшилище и уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она…"
Он на кого-то налетел.
Посреди улицы они вцепились друг в друга, замерли, вытаращив от удивления глаза.
Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре часа утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась розетками, пот стекает с лица, глаза мертвые, ноги скрипят в запекшихся от жары кожаных полуботинках.
Налетев друг на друга, они чуть не упали.
Судорога злобы сотрясла Уилла Моргана. Он схватил старика Неда Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли снова свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
– Нед! Иди! Вон туда!
Почти ослепший от зноя, смертельно усталый, старик Нед Эмминджер заковылял по переулку.
– Подожди! – крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
Но Эмминджер его не услышал.
Уже в подземке Уилл Морган попробовал сосульку на вкус. Это была любовь. Это был восторг. Это была женщина.
Когда, ревя, к платформе подлетел поезд, руки Уилла Моргана были пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.
Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
Где-то огромная доменная печь открыла свою заслонку, и Нью-Йорк сгорал, превращаясь в руины.
"Вставай! – подумал Уилл Морган. – Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
Ибо он вспомнил вывеску:
Прачечная
сдавайте свои проблемы до 9 утра
вечером вы получите их разрешенными
Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в доменную печь города – только для того, чтобы навсегда потерять свою работу.
Поднимаясь в немыслимо душном лифте вместе с мистером Биннсом, коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что ее потеряет. Брови у Биннса прыгали, рот шевелился, изрыгая безмолвные проклятия. Ошпаренные волосы иглами дикобраза топорщились, прокалывая изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с Биннсом достигли сорокового этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную войну, бродили служащие.
– Где старик Эмминджер? – спросил, пристально глядя на пустой письменный стол, Уилл Морган.
– Позвонил, что болен. Из-за жары плохо себя чувствует. Будет в двенадцать, – ответил кто-то.
Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати… А кондиционер? Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать две. Двести человек превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам возле окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.
Без одной минуты двенадцать мистер Биннс приказал им по селектору подняться и стать около своих столов. Они стали. Их покачивало. Температура была девяносто семь градусов по Фаренгейту. Биннс не спеша двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг него висит, шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.
– Прекрасно, леди и джентльмены, – заговорил он. – Все вы знаете, что сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом президент Соединенных Штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом говорить: "вы". Те, кому это словечко будет сказано, очищайте свои столы и уходите. У дверей вас ждет выходное пособие, равное четырехнедельному окладу. Постойте: кого-то нет!
– Старика Неда Эмминджера, – подал голос Уилл Морган и прикусил язык.
– СтарикаНеда? – переспросил мистер Биннс свирепо. – Старика? Вы сказали, старика?
Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.
Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.
– Нед, – сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, – должен быть…
– …Уже здесь.
Все обернулись.
В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он же Нед Эмминджер. Он оглядел собрание гибнущих душ, прочитал погибель на лице у Биннса, попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.
– Ну, ладно, – сказал Биннс. – Начинаем.
Шаг – шепот, шаг – шепот. Двое, четверо, а вот уже шестеро повернулись и стали вынимать все из своих столов.
Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.
Биннс дошел до него и остановился.
"Ты ведь не скажешь этого? – думал Морган. – Не говори!"
– Вы, – прошептал Биннс.
Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся почему-то стол. "Вы, – щелкало хлыстом у него в голове, – вы!"
Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.
– Ну, старикНед, – сказал он.
Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это ему: ты уволен, Нед, уволен!"
– Старик Нед, – сказал нежно Биннс.
Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.
Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая носом воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло прибоем и прохладным белым песком.
– Нед, дорогой старик Нед, – сказал мистер Биннс ласково.
Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", – подумал он.
– Нед, – сказал мистер Биннс ласково. – Оставайся с нами. Оставайся.
А потом остальным, скороговоркой:
– Это все. Обед!
И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.
Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально посмотрел на старика Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, почему?.."
