Густав Беннеке - Современная норвежская новелла
— Ты меня спрашивал об одной вещи.
— Да?
— Ты спрашивал, почему я пошла на это.
— Да.
— И ты не поверил моей лжи и сочинил историю о девочке, которую я должна обеспечивать.
Я не отрывал от нее глаз. Я все еще чувствовал себя защищенным и разнеженным.
— Это была неудачная шутка, — сказал я. — Я этого не думал.
— А если бы это было так?
Я с удивлением смотрел ей в лицо. Я видел: ей трудно произнести то, что она хочет, но приписывал это действию шока. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:
— Не верю.
Глаза у нее вдруг стали суровыми.
— Да, сейчас не так. Но так было. И совсем недавно.
Я понял ее мгновенно, она даже не успела закончить фразу, и она видела, что я понял. Она сжала губы, и я не мог вынести ее взгляда. Я должен был что-то сделать. Я встал и налил в рюмки остатки портвейна. Она взяла рюмку, и мы выпили, не говоря ни слова. Я снова сел на край кровати. Я мог бы и не спрашивать ее ни о чем, но мне казалось, что надо дать ей выговориться.
— Болезнь? — спросил я.
Она покачала головой.
— Нет, грузовик. Ночью был гололед.
По-моему, я читал об этом, подумал я. Мне показалось, что я вспомнил заголовок, но уверенности у меня не было. Каждый день пишут о таких случаях, но обращаешь внимание на это, только если знаешь пострадавших.
— И это все?
Она кивнула. Теперь она полностью овладела губами и глазами.
— Я учительница, вернее, была учительницей. С тех пор я не была в школе.
Ее спокойствие разбудило меня. На некоторое время я забыл о себе и думал только о ней, из-за этого я оказался незащищенным и ранимым. Ее горе обрушилось на меня, и она видела, как я замкнулся. Ага, подумал я, добилась-таки своего. Теперь, разбередив рану и обнажив несчастье более свежее и серьезное, чем мое, она стала сильной. Смерть — козырь, к которому не прибегают, — она пустила в игру, чтобы сделать меня жалким. Впрочем, это была не игра. Это была такая доброта, такое сострадание, с какими я никогда не встречался. Недаром они так на меня подействовали. Я привык к женщинам, которые в темноте прижимали меня к себе — впрочем, и при свете тоже — и хотели убедить, что все это не имеет никакого значения. Но они не могли обмануть меня, несмотря на то что я старался не обидеть тех, кто дает радость. Кошмарный сон, каким был мой брак, разбился об это. Жена не выдержала, когда поняла, что не может обмануть меня. Не знаю, кто из нас больше обрадовался в тот день, когда я вернулся домой и застал ее на месте преступления. Во всяком случае, мы расстались друзьями.
Я видел по ее лицу, что она заметила перемену. Не хватало только, чтобы теперь она поблагодарила меня за то, что я наставил ее на путь истинный, пока не поздно. Однако она ничего не сказала. Я взял рубашку.
— Надо идти, — сказал я.
Я отошел к окну и стоял там, пока она одевалась. По лестнице я спускался позади нее и уже не пытался идти не хромая. Мне казалось, что я могу позволить себе передышку.
Когда мы вышли на тротуар, она взяла меня под руку. Я оглянулся на проезжавшее такси. Оно было занято.
— Может, пройдемся пешком? — предложила она. — Тут недалеко.
Я не имел ничего против. Я люблю ходить, когда могу идти, как мне удобно. Настроение у меня исправилось. Неровный ритм походки создавал какую-то близость между нами, я посмотрел на нее и улыбнулся:
— Я беру назад свои слова.
— Какие?
— Я сказал, что ты делаешь успехи. Это неверно. Ты никогда не добьешься успеха. Тебе придется придумать что-нибудь другое.
Она улыбнулась, но глаза у нее были отсутствующие, и она промолчала. Я позволил себе не слишком много, но, если бы она мне ответила, это могло вызвать слова, которые оказались бы ей неприятны.
Когда мы подошли к ее подъезду, она сказала:
— Не уходи!
Это был приказ, и я повиновался. Мы еще не рассчитались друг с другом, и мы не настолько устали, чтобы откладывать это на другой раз.
В передней стоял сломанный трехколесный велосипед. Измятые педали и руль образовали уродливый крест, гротескную металлическую скульптуру в современном стиле. На стенке над велосипедом висела маленькая желтая зюйдвестка и разорванный непромокаемый комбинезон, под ними стояли красные резиновые сапожки. В комнате на диване сидела кукла с закрывающимися глазами и протягивала руки к стоящей на столике бутылке коньяку. Когда она села на диван, кукла закачалась, я сел в кресло. Она наполнила две рюмки.
Мы выпили. Я молчал. Пусть сама говорит, если надо еще что-то сказать. Она начала без обиняков.
— Как это случилось? — спросила она.
— На фронте, — сказал я.
Некоторое время она с любопытством смотрела на меня, а потом спросила:
— И ты никак не можешь с этим примириться?
— Ноги заново не вырастают.
Она помолчала, вертя в руках рюмку.
— Ты прав, — сказала она наконец. — Я об этом не подумала.
Я не понял, что она имела в виду.
— Выходит, мне повезло больше, чем тебе, — сказала она. — Я не инвалид. Могу снова родить.
Я решил, что она иронизирует. Это привело меня в ярость, и я уступил злому желанию причинить ей боль:
— Потому ты там и стояла?
— Где?
— На мосту.
Но она отнеслась к моим словам серьезно, не заметив скрытого в них яда.
— Нет, — сказала она неуверенно. — Не знаю. Вряд ли. Просто мне все было безразлично. Пусть будет так, какая разница, решила я.
Вот именно, подумал я, тебе и сейчас, должно быть, безразлично.
— Тебе и сейчас все равно? — спросил я. — Только поэтому я и сижу здесь, верно?
Тут она все поняла, и ее терпение лопнуло.
— Господи, что за человек! — воскликнула она. — Да ты себе из этого устроил культ!
— Ты уверена?
— Конечно! Во всяком случае, это не гордость.
Я холодно посмотрел на нее. Все это мне было известно заранее, и теперь я ожесточился.
— В культе можно упрекнуть не только меня.
— Не понимаю.
— Там в передней стоит алтарь. Ты разве не заметила?
Если бы моя злость не была такой нелогичной, я бы не выдержал ее презрительного взгляда. Наверно, я бы ударил ее, сиди она чуть-чуть ближе, и тогда все закончилось бы точно так же, как кончалось уже не раз.
Она не испугалась, но через некоторое время опустила голову и сидела неподвижно, сжав руками виски и уставившись в рюмку. Прошло несколько минут; не поднимая головы, она спросила:
— Можешь оказать мне одну услугу?
— Какую?
— Вынести его во двор. Только поскорее, пока я не передумала.
Я снял с вешалки пальто, но она сказала:
— Нет, нет, иди, как есть… И возвращайся, как есть, — прибавила она.
ТАРЬЕЙ ВЕСОС
Мамино дерево
Перевод Л. Горлиной
И нынче есть люди под большим деревом в самом дальнем углу сада. В эти последние теплые дни их можно увидеть там каждый вечер. Кресло-каталка едет по дорожке сада. В кресле сидит старая женщина. Этот сад принадлежит ей.
Кресло везет молодой человек. Он спрашивает, как положено хорошему сыну:
— Хочешь проехать еще дальше?
— Да.
— Тебе хочется посидеть под деревом?
— Да, под моим деревом.
Она говорит с некоторым усилием. Усталая, слабая, больная. Но говорит.
Сын подвозит кресло к толстому стволу. И сидящая в кресле женщина опять начинает говорить. Пусть ей трудно, она не хочет молчать. Она слишком долго молчала.
Опять она говорит о своем муже. Он для нее — все. Он умер. Она и сама недавно чуть не умерла. Однако вот вернулась к жизни. Хотя и в кресле-каталке. Кресло ездит по краю могилы.
Она смотрит на дерево. В какую бы сторону ни подвинули кресло, оно все равно будет под деревом, так велика крона.
— Поставь меня сюда, — говорит она.
Сын ставит ее. Вернее, кресло. Она считает себя обузой и говорит о себе, как о неодушевленном предмете.
Она под своим деревом.
Дерево великолепно. Оно возносится выше всего окружающего. Выше дома. Выше остальных деревьев. Его венчает густая тяжелая крона. Воздух и солнце, просеянные сквозь листву, падают на землю благоуханием и тенью. Кажется, будто все большие птицы отдыхают на этом дереве, и все шмели жужжат в его листьях, и все комары пляшут возле него. Людям видно, что дерево огромно, но у него есть еще и тайное необъятное разветвление в глубине земли. И никто не знает, как много оно скрывает и каково оно все целиком. Дерево — это чудо.
Старая женщина смотрит на дерево. Смотрит ненасытно. Она зовет сына, который уже отошел от нее.
— Скьялг.
Он подходит.
— Хочешь домой? — спрашивает он.
— Нет-нет. Иди сюда, послушай шмелей.
Она всегда говорит о шмелях, жужжащих в листве. Она еще страшно бледна после недавнего единоборства со смертью. И она с жадностью слушает такой спокойный и здоровый звук, как жужжание шмелей.
