Джиральди Чинтио - Итальянская новелла Возрождения
Масинисса, услышав эти суровые и справедливые упреки, не только покраснел от стыда, но, горько плача, сказал, что отдает себя во власть Сципиона. Однако он горячо просил его, если возможно, позволить ему соблюсти опрометчиво данное Софонисбе слово, потому что он клялся ей, что живой она не попадет в руки римлян. Поговорив еще о разных делах, Масинисса направился к себе в палатку и, предавшись там наедине своему горю, вздыхал и заливался горькими слезами, так громко рыдая, что далеко кругом было слышно. Он проплакал весь день, не зная, что ему делать, и добрую часть ночи не смыкал глаз, думая то об одном, то о другом, совершенно растерявшись. Ему пришло в голову через Геркулесовы столбы пробраться с женой морем на острова Блаженных. То он думал отправиться с ней в Карфаген и с помощью этого города поднять восстание против римлян. То он собирался клинком, ядом или веревкой или еще каким-нибудь способом покончить со всеми своими муками и с жизнью. Несколько раз он был близок к тому, чтобы умертвить себя, и его удерживал не страх смерти, а нежелание запятнать свое славное имя. Он бросался на постель, но не находил себе покоя, ворочаясь из стороны в сторону. Несчастный влюбленный пылал, как в открытом поле пылает зажженный хворост, и, не находя утешений своим мукам, начал так взывать:
— О любимая моя Софонисба, жизнь моей жизни, свет очей моих, ты слаще и дороже мне всего на свете; что будет с нами? Горе мне, я больше не увижу твоего прелестного и любимого лица, белокурых твоих локонов, твоих прекрасных глаз, которым тысячу раз могло бы позавидовать солнце, не услышу сладостной гармонии твоего голоса, чья нежность может заставить Юпитера в минуту самой большой ярости, когда, разгневанный, мечет он громы и молнии, выпустить оружие из своих рук. Ах, мне уже не будет дозволено обнимать тебя этими руками за шею, блеск которой, когда разольется по ней стыдливый румянец, может соперничать с утренней зарей. Но богам неугодно, чтобы я жил без тебя; да и как я могу жить без тебя: разве тело может жить без души? Дозволь, о Юпитер, чтобы одна могила скрыла нас, ибо, если мне не дано жить вместе с Софонисбой здесь, на земле, мы пребудем неразлучны в царстве теней. О милостивый бог! Кто среди духов в Елисейских полях будет более блаженным, чем я, если там я буду блуждать с тобою, о Софонисба, по тенистым рощам, среди зеленых и ароматных мирт? Там мы будем без всякой помехи предаваться воспоминаниям о днях минувших, о наших горестях и о нашей любви, радуясь наслаждениям и печалясь о минувших муках. Там не будет сурового и строгого, как мрамор, Сципиона, которому нет дела до любовных страстей и который не может сострадать моим жестоким мукам, ибо он никогда не знал, что такое любовь. Там не будет он пытаться своими жестокими словами убедить меня, чтобы я тебя оставил или отдал в руки римлян и стал бы причиной твоего жалкого и тяжкого рабства. И хулить меня за мою страстную любовь к тебе он уже не будет. Мы не будем страшиться, что он или кто-либо другой разъединит нас и помешает нашей сладостной близости. О, почему бессмертные боги не захотели, чтобы Сципион никогда не переступал пределов Африки, а всегда оставался бы в Сицилии, Италии или в Испании? Но что говорю я, безумный, безрассудный человек? Ведь если бы он не приплыл в Африку и не затеял бы войну с Сифаксом, разве увидел бы я тогда прекрасную Софонисбу, чья краса затмевает всякую иную, чье изящество не имеет себе равного, чья грация невыразима и беспредельна, чьи манеры безупречны и ни с чем не сравнимы и всю прелесть которой нельзя выразить человеческим языком? Не приди сюда Сципион, как бы я узнал тебя, моя дорогая надежда, предел всех моих желаний? Разумеется, ты не была бы моей женой, а я твоим мужем. Но тогда по крайней мере ты страдала бы так, как сейчас, зная, что твоя жизнь, достойная счастливых и долгих дней, положена на весы: будешь ты жить или умрешь? Хуже того, уже решено, если ты останешься в живых, тебя отдадут, как добычу, римлянам. На то была воля бессмертных богов, чтобы ты стала добычей римлян. Кто может поверить, что Сципион, даруя мне жизнь, в то же время отнимает ее? Разве не он даровал мне жизнь, найдя повод послать в Цирту, где я нашел свою жизнь, мою прекрасную Софонисбу? Без нее зачем мне, несчастному, оставаться в этой печальной и горестной жизни? О, жалкий я, разве не отнимает он у меня жизнь и не дарует смерть, желая взять Софонисбу? Увы, почему, захватив в плен Сифакса, он не отправился в Италию или хотя бы в Сицилию? Почему Сципион не отвез Сифакса в Рим, чтобы устроить великолепное зрелище, показав царя нумидийского римскому народу? Не будь Сципиона здесь, ты, Софонисба, осталась бы моей, потому что с Лелием я нашел бы способ договориться и спасти тебя. Но, разумеется, если бы Сципион хоть раз взглянул на Софонисбу и ее необыкновенную красоту, я уверен, он сжалился бы над ней и надо мной и понял бы, что она заслуживает быть царицей не только Нумидии, но и всякой другой страны. А если бы он, увидя ее, влюбился и взял бы ее себе? Ведь он такой же человек, как и все, и разве может такая красота не смягчить его души? Но, горе мне, что я говорю? О чем мечтаю? Поистине я хорошо понимаю, что, как говорится, пою для глухих и хочу слепым объяснить, что такое краски и как их различать, а разве можно научить этому слепорожденных? Несчастный, я из всех несчастных самый, несчастный! Вот теперь Сципион требует Софонисбу, как вещь, ему принадлежащую, ибо он говорит, что она добыча и часть трофеев римских солдат. Что же мне делать? Отдать Софонисбу Сципиону? Он этого хочет, он меня убеждает, настаивает и просит; но я знаю хорошо, что значат его увещевания и что таится под его просьбами. Так неужели же отдать Софонисбу в его руки? Нет, пусть раньше великий Юпитер поразит меня пылающей молнией и ввергнет в глубину преисподней, пусть разверзнется земля и поглотит меня, пусть тело мое разорвут на тысячу кусков и оно сделается добычей диких зверей и приманкой для воронья и стервятников, если я совершу такое предательство и нарушу слово, подтвержденное клятвой. Увы, что же мне делать? Но я обязан повиноваться и на свою беду должен делать то, что мне приказывает мой военачальник! Горе мне, при этой мысли я умираю! Впрочем, чтобы мне совершить меньшее зло и чтобы сдержать свою клятву, о моя Софонисба, ты умрешь и с помощью своего дорогого супруга избежишь тяжелого ярма римского рабства. Так угодно жестокому Юпитеру и презренным небесам, которые заставляют меня самого распоряжаться моей злой судьбой. Итак, о жизнь моя, что до меня, я только и могу, что сдержать слово, которое я так недавно дал тебе.
И, решив послать Софонисбе яд, он снова пришел в такую ярость и гнев так закипел в нем, что, казалось, он совсем обезумел, и, словно перед ним была сама Софонисба, он обращался к ней, говорил ей о своей страсти, жаловался ей. Потом он долго безудержно рыдал, облегчив немного свое горе слезами, но все же совершенно освободиться от него он не мог. И снова начал неистовствовать и предаваться бесплодным мечтаниям.
Когда я думаю о таком человеке, как Масинисса, который был действительно благороднейшим и прославленным царем, разумно управлявшим отвоеванными и захваченными им областями и с таким постоянством сохранявшим дружбу с римским народом, я молю бога, чтобы он не дал мне и моим друзьям запутаться в любовном лабиринте, в каком очутился он, но сподобил нас любить более умеренно. Вот почему я заклинаю вас, синьор Ринуччо[186], сейчас, когда вы находитесь в цвете вашей прекрасной юности, остерегаться такой необузданной страсти, ибо стоит вам только вступить на эту зыбкую почву, как вы неизбежно увязнете в ней. Однако вернемся к нашему глубоко опечаленному Масиниссе. Так вот, он сказал:
— Итак, я должен послать яд той, в ком вся моя жизнь? Допустят ли боги, чтобы это свершилось? Лучше я увезу ее подальше в неизведанную, покрытую сыпучими песками Ливию, где повсюду кишат змеи. Там мы будем в большей безопасности, чем в любом другом месте, ибо туда не заглянет жестокий и неумолимый Сципион, а змеи, увидя божественную и редкостную красоту моей прекрасной Софонисбы, смягчатся, и их горький яд не повредит и мне. О супруга моя сладчайшая, я решился, мы скроемся там, чтобы ты могла избежать и рабства и смерти. Если мы не сможем захватить с собой золото и серебро, мы все же как-нибудь с тобой проживем, ибо лучше жить на хлебе и воде, чем быть в рабстве. А с тобой живя, могу ли я чувствовать бедность? Я привык к бедности и нищете, ведь я был изгнан из своего царства, и часто прятался в темных пещерах, и жил с дикими зверями. Но ты, моя дорогая супруга, ты, воспитанная в роскоши и изнеженности, привыкшая жить в довольстве и радости, что будет с тобой?
Я знаю, что сердцем буду против того, чтобы ты следовала за мной. А если ты все же этого захочешь, какой путь я смогу сейчас избрать? На море римская флотилия, которая подстерегает наш каждый шаг. На суше Сципион со своими легионерами занял все дороги и стал властелином страны. Что буду делать я, жалкий и несчастный человек? Вот я предаюсь своим горьким мыслям и не замечаю, как бегут часы и скоро, скоро взойдет солнце, ибо начинает светать. Мне кажется, что я уже вижу Сципионова посланца, который пришел взять Софонисбу. Я должен либо отдать ее, либо убить. Но она предпочтет смерть рабству.
