Мартти Ларни - Современная финская новелла
В соседнем ряду стояла большая группа студентов. Синие рубашки, белые форменные фуражки, красные гвоздики в петлицах и красные флаги, целое море флагов, Каарине сделалось грустно. Она подумала: а где сейчас ее фуражка? Гниет себе, наверное, где-то в речном иле, так и не доплыв до моря.
То был ее первый Первомай. Они собрались в ресторане на верхнем этаже Рабочего дома, за праздничным столом, в компании студентов социал-демократов. Подвыпивший Илкка гремел вовсю: его голос был слышен даже тогда, когда пели хором. Он постоянно фальшивил, но никому не было до этого дела. Когда ресторан закрылся, все вместе отправились в центр. У моста Таммеркоски остановились. На одном конце его пылало пламя: жгли студенческие фуражки. Она вытащила из сумки и свою. Жаль было, но как в том признаться? Восемь нелегких лет ушло у нее на получение этой фуражки. Теперь предстояло от нее избавиться, ведь фуражку эту придумали люди состоятельные, как знак классового различия между людьми образованными и неученым тружеником. В ней целый экзамен на аттестат зрелости, показатель превосходства буржуазной мелюзги. И вот теперь от каждого требовалось принести что-то на алтарь революции. Она написала на влажной от пота ленточке: «Истинные надежды отечества связаны с пролетариатом». Затем бросила фуражку через парапет: та беззвучно упала в темную спокойную воду.
Хотя это и не был, по сути дела, первый ее Первомай, не майский праздник вовсе, лишь безуспешная попытка сперва пристроиться к демонстрации коммунистов с их громкоголосым пением для поддержания духа, а потом, по прибытии на место — галопом через весь город на стадион, где праздник отмечала твоя партия и где выступал секретарь партии. О чем это он тогда говорил?
Домой они ни к кому не заходили, не хотелось быть там, где живут, либо идти туда, где все двери открыты. В конце концов расположились в комнате общежития вокруг огромной огненно-красной канистры с брагой; сотни наклеек социал-демократической партии тускнели на канистре по мере ее опорожнения, и пока сидели, кто-то вслух произнес то, о чем каждый думал про себя: так дальше продолжаться не может, горечь разочарования становится все более явственной, новая теория для социал-демократии подобна детской мечте, у которой время отняло крылья и которую оно одолело. Социал-демократия перестала быть идеей, теперь это ясно, идею в ней поддерживает собственная безыдейность, неисправимая последовательность беспринципности и отсутствия цели.
Каарина испугалась, заметив, что сына нет рядом. Оглянулась вокруг, увидела нескольких ребятишек в пионерской форме, но Самппы среди них не было. Отправиться на поиски невозможно: с дочкиной коляской через толпу не протиснуться, да и здесь ее не бросишь. Оставалось только надеяться, что мальчик придет вместе с колоннами на Сенатскую площадь, а там объявить о нем в громкоговоритель. Но едва шеренги двинулись с места, как послышался радостный крик Самппы:
— Мама, вот этот товарищ купил мне гостинцы!
У мальчика был большой воздушный шар красного цвета, в руках — мороженое.
— Это он купил, — повторял Самппа, таща за руку пожилого мужчину.
Они встали рядом. Каарина не знала этого человека, — видимо, какой-то знакомый Самппы. Он находил их повсеместно: этажом ниже жил пастор, привозивший ему с дачи полные сумки яблок; старушка, что жила на третьем, часто звала его со двора, чтобы угостить чашечкой какао; майор на самом верху давал поиграть стреляными патронами, а настроенный крайне право торговец грампластинками из дворовой пристройки набивал ему карманы фотографиями орла и ненужными конвертами для пластинок.
«Надо поблагодарить», — подумала Каарина, ощущая неловкость. — Спасибо вам.
— За что? — спросил мужчина.
— Ну, за гостинцы.
— Должен же у парня быть майский шарик, я бы и дочке купил, если бы знал раньше, что она у вас есть.
— А все потому, что у тебя нет денег, — осуждающе произнес Самппа. — Я ведь слышал, как ты говорила, что нету.
Каарина сердито взглянула на Самппу. Разговор приобретал нежелательный оборот. Поди знай, какими средствами обладает незнакомец.
Тот хрипло рассмеялся и пошел в ногу с демонстрантами.
— Нам повезло, — сказал он, — мы идем за оркестром. Как здорово шагать под музыку!
Его голова поднималась и опускалась в такт музыке, а рот расплывался в широкой улыбке. Ему вдруг стало хорошо на душе. Люди сегодня маршируют повсюду, в открытую или тайно, но обязательно развернутым строем. Поезжай куда угодно, в город или маленькую деревеньку, и везде будут товарищи, словно добрые знакомые. Он исподтишка потрепал Самппу по голове.
Тут они повернули в направлении Кайсаниеми. С тротуара выбежала молодая пара. Они встали в строй впереди Каарины, обнялись и потихоньку двинулись со всеми. Каарине пришлось податься немного назад. Она смотрела на свободно развевающиеся волосы девушки, на пальто, полощущееся, словно парус. Вскоре парень замедлил шаг и наклонился, чтобы поцеловать свою спутницу. Они были счастливы, ох, как счастливы! Друг другом и Первомаем, и тем, что вместе были частицей происходящего.
Каарина почувствовала, как внутри у нее холодеет. Илкка никогда, даже в лучшие времена, не стал бы целоваться на майской демонстрации.
Девушка просияла и запрыгала на одной ножке. Потом оба повернулись к Каарине, нарушив строй.
— Извините, — сказала Каарина, — не могли бы вы шагать в ногу, а то мне не удержать коляску.
Парень и девушка удивленно посмотрели на нее, затем отошли в сторону и постепенно отстали. Каарина взглянула на старика. Его лицо казалось бесстрастным, но, может, он заметил ее раздражение? Каарина сделала это намеренно. Не то чтобы с желанием, но все же намеренно. Зачем? Она попыталась разобраться в своих мыслях. Прилив противоречивых чувств так захватил ее, что на глаза навернулись слезы. Возможно ли это? Ведь с той поры прошло уже много времени. И не было в том ничего особенного: их брак, которому суждено было кончиться разводом, обычная история, скорее правило, чем исключение. Она сама пожелала развода. Чего же тут унизительного? То, что Илкка скрылся в Швеции, оставив ее одну с двумя детьми? Или то, что она согласилась на опись имущества, чтобы получать жалкие алименты, которые к тому времени уже успела поглотить инфляция?
Она посмотрела на идущего рядом Самппу и вздрогнула: мальчик был точной копией Илкки, только волосы немного темнее. Та же угловатая походка, сутулые плечи, вытянутая вперед голова. Ее охватило отвращение. Следом поднялось чувство вины. Она была несправедлива: что Самппа мог поделать с собственной наследственностью?
— Оба они твои?
— Что?
— Детишки эти оба твои? — повторил свой вопрос пожилой мужчина.
Она кивнула. Вблизи дыхание старика казалось тяжелым. Ему наверняка было уже за шестьдесят, может, даже больше. Шея худая, нос выступает над скулами.
— Рано же ты занялась этим делом, — продолжал он. — Хотя, пожалуй, надо начинать смолоду, если думаешь успеть что-то. Как тебя зовут?
— Каарина.
На углу одной улицы молодой парень вскинул руку в нацистском приветствии и чуть не повалился лицом вниз — видно, напился до чертиков. По противоположной стороне маршировали в ряд трое студентов; тот, что посередине, нес в руке финский флаг, крайние держали под козырек.
— У них своя демонстрация, — сказала Каарина.
Старик дышал с большим трудом: слышался легкий присвист, когда он выдыхал воздух из легких.
— Этих дебоширов сегодня больше, чем прежде, — заметила Каарина.
— Да, но и нас больше, — ответил он, жадно втянул воздух и медленно стал его выдыхать. Казалось, будто легкие у него сжались в комок. Губы, сложенные трубкой, потемнели, кожа вокруг рта стала белой, на щеках появился густой румянец. Он вытер пот со лба и щек. Почему бы ему не сесть в какую-нибудь машину? — подумала Каарина.
— Ты студентка, что ли? — спросил мужчина.
Демонстрация тем временем подошла к вокзалу. Солнце прогрело вокзальную площадь, повсюду были люди, настроение майское, праздничное. Гул десятков тысяч ног наполнял площадь, гремели барабаны, флаги трепетали на ветру. Над площадью, пересекая ее поперек, пролетела одинокая чайка и исчезла за зданием Национального театра.
— Нет, я работаю, — ответила Каарина. — Пришлось бросить учение, когда муж… Ну словом, когда я осталась одна с детьми.
Она сделала несколько шагов, прислушиваясь к собственным словам. Они показались ей странными, не мешало бы выразиться поточнее.
— Я училась в Тампере, но не нашла там работы, вот и переехала в Хельсинки, тут у меня отец.
Объяснение по-прежнему звучало несвязно. Чего это она стала распространяться о своих делах, ей это совсем несвойственно.
— Печально все это, — вздохнул мужчина.
