Эдуард Петишка - Свадебные ночи
— Спокойной ночи, — сказал Штепан.
— С добрым утром, — слегка расстроенная, ответила она и опустилась на подушку.
Штепан тут же заснул.
Хорошо, что он спит, что я не вижу его глаз, сказала себе Эва. Попыталась заснуть — мешали бессонные мысли. Как ни рассуждай, а Эва не могла избавиться от ощущения, что ее обманули. Словно было на свете какое-то таинственное, неделимое счастье, к которому ей не было доступа.
Эва еще раз взглянула на спящего Штепана. Вот так, когда у него закрыты глаза, определенно, лучше.
Наконец она тоже заснула. Встали они уже в полдень. И когда одевались, глаза у Штепана опять были прежние, такие, которые она понимала и которые ее не тревожили.
***
Что общего у молнии и солнечного света?
Есть миг пожара и мгновенье вспышки, но нету
счастья
быть испепеленным… Как это хорошо! —
ты говорил.
И говорил: — Любовь? Проста, как молния.
Всегда спешащий, ты и не заметил,
что, собственно, уже дождался счастья —
и миновал его.
Незримо, с каждым днем оно ветвило корни,
день изо дня, из года в год. И счастью нужно
время.
У кучи глины, мимо коей в гонке по жизни
пробежал ты,
ты мог бы зачерпнуть из чистого колодца.
Но видел ты одну лишь глину.
Грязь.
И дальше мчался в ненасытной жажде.
Письмо
В то утро ему пришлось вернуться с работы домой, потому что он забыл доклад, над которым проработал до полуночи. Работал до полуночи, а потом забыл — вот так и получается: забываем о том, что стоило нам больших трудов, зато о всяких пустяках думаем, пока не разболится голова. Он шел и размышлял о подобных нелепостях, было солнечно, в другое такое утро ему, наверное, хорошо бы думалось, он поразмышлять любил, но сегодня чувствовал себя усталым, и утреннее солнце его не радовало.
На своей улице он встретил почтальоншу и взял у нее почту. Ему давно не приходилось самому это делать. Обычно в это время он бывал на работе, и почту получала жена. Он забрал почту и дорогой просмотрел ее. Газеты, счет за телефон, пригласительный билет и письмо. Личное письмо, адресованное ему. Как он ни вспоминал, никак не мог предположить, кто бы захотел написать ему письмо.
Он шел, не торопясь вскрывать его, продлевая наслаждение, какого давно не испытывал, — ощущение, которое сулит нам тайна, а разгадка ее у нас в руках. Посмотрел на штемпель. К счастью, он был смазан, и загадка не прояснилась. Даже понюхал письмо, но не почувствовал никакого особенного запаха.
Конечно, существовали двое-трое знакомых, которые могли о нем вспомнить, но у них не было поводов писать ему. Строго говоря, ни у кого на свете не было причин писать ему. И тем не менее письмо он получил. Судьба вручила его прямо в собственные руки. Так вот почему забыл он дома доклад, хотя прежде никогда ничего не забывал. И тогда ему не встретилась бы почтальонша, и он не получил бы письма прямо от нее. Интересно, какой вид был бы у его жены, если б ей пришлось отдавать ему письмо? Скорее всего, он вернул бы его жене и попросил: «Прочитай-ка мне». У них не было секретов друг от друга. Жена стала бы читать ему письмо, а восьмилетний Гонза и десятилетняя Кайя тоже слушали бы. Все горести и радости у них были общими. Такое уж у них было заведено правило. Но письмо, попавшее к нему в руки столь удивительным образом, было исключением из правил. Оно принадлежало ему одному. В этом он не сомневался.
Повертел письмо в руках. Обратного адреса не было. Почерк красивый, почти без наклона, продолговатые буквы воинственно устремлены вверх. В этом почерке самоуверенность сочеталась с мягкостью и какой-то уступчивостью.
Приближаясь к дому, он сунул письмо в карман. Они жили на шестом этаже. В такое время никто не пользовался лифтом. Он подавил в себе искушение вытащить письмо, чтобы еще раз взглянуть на почерк. Правда, его нельзя было назвать совершенно незнакомым. Эти буквы напоминали ему чей-то известный уже ранее почерк.
Жена вытирала пыль в гостиной, дети были в школе.
— Возьми почту, — сказал он, кладя на стол газеты, счет и приглашение. Письмо оставил в кармане.
Достал он его только перед обедом. За это время он отдал доклад, принял участие в двух заседаниях и выдержал дюжину телефонных разговоров. В половине двенадцатого он остался в комнате один, даже телефон не звонил. Выдалась подходящая минута вскрыть письмо. Он вытащил его из кармана и положил перед собой на кипу бумаг. Почерк показался ему еще более знакомым, чем раньше. Он взял длинные канцелярские ножницы и отрезал сбоку на конверте узкую полоску. Скомкал ее и выбросил в корзину для бумаг. Все это он проделал с обычной аккуратностью и старательностью. Вынул из конверта сложенный квадратом лист. Стоило ему увидеть этот квадратик, как он решил, что пишет женщина. Мужчины, по его мнению, складывают бумагу прямоугольником. Он начал читать:
«Милый Гонда!
Ты, конечно, удивишься такому обращению, но еще больше ты удивишься, когда узнаешь, кто тебе пишет. Говорят ли тебе еще что-нибудь имена Фауст и Маргарита? Если говорят, то тебе, наверное, небезынтересно будет узнать, что Маргарита замужем и у нее двое детей. В эту субботу я буду в городе нашей юности. Случайно узнала, что ты все еще живешь там. Захочешь повидаться со мной — буду ждать скорого поезда в вокзальном ресторане с одиннадцати до без пятнадцати двенадцать. Если силы ада не преградят мне путь.
Маргарита».Он перечитал письмо еще раз. Когда человеку сорок лет, он вправе полагать, что какие-то главы его жизни уже закончены. Детскую веру, что все еще впереди, в один прекрасный день сменяют юношеские сомнения в долговечности всего. А в сорок лет оглядываешься назад, уже твердо зная, что именно навсегда ушло из твоей жизни. Отношения Фауста и Маргариты закончились двадцать три года тому назад.
Он встал из-за письменного стола и подошел к шкафу. Между шкафом и окном висело небольшое зеркало. В нем он увидел свое лицо, каким привык его видеть во время бритья или когда расчесывал свои поредевшие волосы, по утрам, когда полотенцем стирал с подбородка следы зубной пасты. В зеркало он смотрелся недолго и по-деловому. И впервые за многие годы он взглянул на свое лицо иначе, не думая о волосах или следах пасты. Он долго разглядывал невыспавшимися глазами свои невыспавшиеся глаза и темные мешки под ними, неровные вертикальные морщинки над переносицей, коричневые пятна, выступавшие у него каждую весну на носу и на щеках, отметив при этом, что лицо осунулось, видны следы усталости, напряженной работы, семейных забот, но вместе с тем его лицо носило теперь печать зрелости и спокойствия, которые заслонили прежнее нетерпеливое любопытство, а также плохо скрываемую юношескую восторженность. До сих пор он не интересовался теми переменами, какие наложило на него время. Письмо раскрыло ему это. Он разглядывал себя, будто чужого человека, которого долго не видел и который за это время сильно изменился. Он чуть было не воскликнул, как дядюшка, к которому приехал в гости племянник: «Господи, ну и вырос же ты!»
Он вернулся к письменному столу и еще раз перечитал письмо. Давно он не вспоминал о ней, и вот она вдруг возникла перед ним из этих нескольких строчек и стоит, простоволосая, с крепкими ногами, обеими руками прижимая к себе школьный портфель, и хохочет, мотая головой, отчего волосы падают ей на лицо. «Если силы ада не преградят мне путь…» Но ведь силы ада подвластны Фаусту. Чего еще ждет Маргарита от Фауста?
После работы он шел домой теми же улицами, что и каждый день, но, пересекая главный проспект, вспомнил, что в кондитерской на углу он когда-то сидел с Маргаритой. Он тогда продал несколько книг букинисту и пригласил ее в эту дорогую кондитерскую: хотелось найти уголок, где бы не было гимназистов. Маргарита приглашение приняла. Он боялся отказа, но она согласилась без всяких колебаний. Его немного обескуражило, когда она, не раздумывая, кивнула. От свидания в кондитерской он ожидал очень многого. У него было приготовлено несколько многозначительных фраз, но ни одной из них ему не удалось произнести. Он говорил о пустяках, чувствуя, как в нем закипает злоба на самого себя от этой пустой болтовни. И он облегченно вздохнул, попрощавшись с Маргаритой.
Он остановился перед кондитерской и заглянул в зал через большую витрину. Стойка была на том же месте, длинная, белая, вся заставленная сладостями, но столики и стулья выглядели иначе. Он огляделся, припоминая, где же они тогда сидели. Но не мог найти то место, и это его огорчило. Да ведь это же глупость, ну что за глупость! — убеждал он сам себя, экие глупости…
Дома никого не было. В кухне на столе лежал вырванный из тетрадки листок, где было написано:
