Карен Бликсен - Современная датская новелла
Сив еще и упрямая. Вечно она выдумывает какое-нибудь безобразие. В прошлое воскресенье — а по воскресеньям им велят писать домой письма — дети какое-то время были одни, без воспитательницы, и Сив придумала, чтобы все приклеили к домашним туфлям бумажные подметки. Так забавно было вырезать подметки из бумаги для писем и приклеивать их к туфлям. И все дети стали носиться по столовой на этих бумажных подметках. И немножко клею попало на пол. Сив ухмыльнулась: ой, как смешно это было. Неужто все шлепанцы от клея попортились? Конечно, зря она затеяла такую игру. Но тогда ей и в голову не пришло, что это безобразие.
Вокруг парома стайками летают чайки. Голодные, наверно. Чудно как-то кричат они, даже чуть зловеще. Закроешь глаза, и кажется, будто это люди кричат. Но, конечно, они просто голодные. А Сив везет с собой завтрак — в коробке из-под ботинок. Коробка лежит в самом верху чемодана. Но если накормить чаек, самой нечего есть будет. Сив то и дело оборачивается назад — проверить, на месте ли ее чемодан. Боится: вдруг кто-нибудь его утащит. Сначала она поставила его на лавку рядом с собой. Думала, ничего страшного, никто там ведь не сидит. Но вдруг перед ней вырос мужчина.
— Сейчас же сними этот грязный чемодан с лавки! Из-за тебя люди приличную одежду испачкают!
Она не знала, кто он такой: из паромной команды или обыкновенный пассажир. Она сняла чемодан с лавки. Вовсе он и не грязный. Тогда она пересела на другую лавку, чтобы оттуда все время присматривать за чемоданом, но теперь он оказался от нее слишком далеко. И она снова вернулась на прежнее место: сидит теперь спиной к чемодану, да вдобавок обхватила его одной рукой. И кажется, будто Сив и ее чемоданчик — одно, посылочка, которая следует по назначению.
В городе Фредерисия надо пересесть на поезд. Только бы машинист нужную табличку вывесил — куда поезд идет. Чтобы никого не расспрашивать. Когда Сив надо было пересесть с поезда на паром, у причала стояли два парома. Она кинулась к железнодорожнику, спросить на какой из двух ей садиться, но его все время одолевали взрослые, и он сначала стал отвечать им. А она так измучилась от шума, от мельтешенья людей, сновавших взад и вперед. Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, дожидаясь, когда же ей ответят, на какой ей нужно паром, и все время боялась, что паром вот-вот отчалит и она единственная из всех пассажиров не поспеет на него сесть.
Было слегка прохладно, несмотря на летнюю пору. Сив спрятала руки под мышки, чтобы их согреть. С тоской поглядывала она на окна салона. Небось там тепло, уютно. Много-много людей в салоне, и детей тоже. Болтают, смеются, едят, пьют — видно, весело им. Сив, как только попала на паром, сразу вошла в этот зал со стеклянными окнами, но на дверях было написано: «Для пассажиров 1-го и 2-го классов». Может, это значит, что детям, которые без взрослых, вход сюда воспрещен? Ей никто не объяснял, как надо вести себя на пароме. Может, много денег надо платить, чтобы сидеть в салоне. Уж очень там все дорогое на вид, а у нее всего десять крон. Сив снова заволновалась. О чем только не приходится помнить. Что, если бы вот сейчас она потеряла деньги? Как-то раз, когда Сив еще жила при матери, она потеряла двадцать пять эре. Потому что она безголовая. «Безголовая Сив» — так звала ее мать. И правда, как с поезда сошла, так ни разу и не проверила, на месте ли десятка. Сив быстро расстегивает пальто и щупает нагрудный карман на своем новом платье в красную клетку. Слава богу, десятка на месте. Сив перед поездкой сложила ее вчетверо, и теперь она лежит в кармане жестким комочком. А платье совсем новое — Сив почти что сама его выбрала, — и на нем нет штампа приюта. И ботинки на ней новые. Красивые. Один ботинок пятку ей натер. Сив спрятала ногу под лавку и сбросила ботинок. Спустила гольфы, увидала на пятке маленький красный пузырь, там, где ботинок натер ей кожу. Но ботинки красивые. Мать всегда говорила: «Хочешь быть красивой — терпи».
«Деревенские люди — хорошие», — твердила Сив про себя. Вечером она уже будет на хуторе. Снова часто заколотилось сердце, что-то больно сдавило грудь. А жалеть себя вовсе незачем. Она ненавидит приют. Но отчего ей нельзя жить с матерью? Лицо у нее все вымокло и в глазах щиплет. От дождя, наверно. Посапывая, она быстро вытерла лицо рукавом пальто. Маленькая она, что ли, чтобы реветь. Ей ведь уже одиннадцать.
На паромных часах — половина двенадцатого. Дорога, надо думать, займет часа два. Сив слыхала, как одна дама спрашивала об этом, когда садилась на паром. Пара часов, сказал ей мужчина. «Пара часов» — звучит как «пара ботинок». «Пара» — это значит два. А яйца на десятки считают… И еще есть такое слово «дюжина». Кажется, это про одежду. Дюжина платьев, к примеру. В приюте обедают в полдень. И Сив съест свой завтрак, когда пробьет полдень. Она обернулась: чемодан на месте. Что-то она вдруг соскучилась по приюту.
Когда ее вызвали в кабинет к директорше — прощаться, Сив вдруг заметила, что в носу у нее козявки. Само собой, она заметила это только, когда вошла в директорский кабинет. Чудно, что козявки появлялись в ноздрях и просились наружу всякий раз, как только Сив надо было выказать примерное поведение. Из-за козявок она плохо слушала речь директорши, просто стояла не шевелясь, с каменным лицом, чтобы невзначай козявки не вылезли. Директорша бы в ярость пришла, если бы козявки вдруг вылезли. И последнее, что она запомнила бы про Сив: «А, это та самая девчонка с козявками». Да, что только она ей говорила? Директорша вообще-то дурища и очень старая, лет тридцать ей — самое меньшее, а не то и все сорок — и к тому же уродина. Пучок на затылке у нее, и руки большие, белые, с костистыми пальцами. И нос у нее тоже большой. Она сердитая всегда, но когда Сив собиралась в дорогу, директоршу было не узнать. Болтливая она какая-то стала и ребячливая.
— Там коровки му-му будут, и лошадки, и поросята, — верещала она. Как будто Сив самое большее лет пять. — Какое счастье попасть в деревню, прекрасную природу увидеть! Повезло тебе, детка.
Единственное, в чем и правда повезло, — что ей позволили самой пойти в магазин и выбрать для себя новую одежду — без приютского штампа.
В приюте всех одевают одинаково. Мальчишки в брюках, девчонки — в юбках. Но вся прочая одежда одинаковая. Одинаковые коричневые бельевые штаны с мохнатой изнанкой и резинкой, которая выдавливает красные полосы на бедрах и даже вверху, под мышками, где у Сив держатся штаны. Еще все носят лифчики, застегивающиеся спереди, с четырьмя чулочными резинками, и толстые коричневые чулки. Дурацкий вид у тринадцатилетних мальчишек в лифчиках и длинных чулках, выглядывающих из-под брюк. А девочки зимой мерзнут, оттого что вверху ноги голые. В детском доме держат лифчики только трех размеров. И им надлежит быть впору всем детям от двух до тринадцати. А кому больше тринадцати, тех отсылают куда-то в другое место. Кто-то рассказывал: это место для таких детей, которые что-то натворили — автоматы обчистили или же украли что-нибудь. Да только навряд ли это правда.
По утрам, прежде чем идти в школу, приютские выстраиваются в длинную очередь: им дают рыбий жир. Сив очень смущало, что рыбий жир всем дают из одной ложки. Всякий раз перед тем, как влить его в рот следующему ребенку, ложку попросту вытирают клозетной бумагой. Само собой, рыбий жир жутко противный, но остается лишь быстро раскрывать рот. Бывает, заденут фарфоровой ложкой по зубам, так что в голове зазвенит. А если стоишь в самом хвосте очереди, то видишь, как вырастает в ведре гора туалетной бумаги. В приюте нет зубной пасты. Захочешь почистить зубы — бери бурое мыло для мытья рук, которое кладут в умывальной у каждой мойки. Поначалу от бурого мыла мутило. Но все скоро привыкли определенным образом губы складывать при чистке зубов так, чтобы мыло не попадало ни в глотку, ни на язык. Интересно, есть ли у них там, в деревне, зубная паста? Сив, как отъезжающей, выдали новую синюю зубную щетку. Но зубной пасты не дали.
По вечерам в приютской спальной тушили свет, и две девочки из старших обходили кровати, проверяли, чистые ли у всех штанишки. Вещи велели складывать на табуретках в определенном порядке. Сперва полагалось ставить на пол домашние туфли, одну рядом с другой, а на табуретке аккуратно сложить юбку, лифчик, чулки, блузку и в самом верху — штанишки. Сив, бывало, стиснет руки под одеялом и молится богу: боженька, милый, сделай так, чтобы штанишки мои были чистые. Когда подходили к табуретке, ее всякий раз в жар бросало. Она всегда боялась: вдруг найдут грязь на ее штанах. А штаны велено было класть сверху. Каждый вечер воспитательница проверяла, правильно ли сложены вещи. И если найдут грязь на штанах — беда. Покажут твои штаны всем детям, кто спит в том же зале, и все станут над тобой смеяться. Сив не понимала, почему это так страшно, если у тебя грязь на штанишках. Но все приютские страсть как боялись обхода. До сих пор, слава богу, Сив не застукали ни разу. Никогда она так тщательно не вытиралась в уборной, как с тех пор, как попала в приют. А соблюдать чистоту там очень трудно. Потому что всем велят мочиться в ведро: директорша собирает мочу для своих роз. Строго-настрого запрещается мочиться в уборной: там по-большому только можно делать. А когда вот так бегаешь от унитаза к ведру, могут и пролиться какие-то капли в штанишки. Сив часто жульничала — ходила и по-большому, и по-маленькому в уборную. Но если воспитательницы или директорша замечали обман, они очень злились. Позор, говорили они.
