Кэндзи Маруяма - Дорога к замку
Его руки, скользнув по кожаному переплёту, упали обратно на колени. Поп отошёл, и вперёд выступил директор.
— Не желаешь ли что‑нибудь сказать напоследок? Что угодно… — сказал он театральным голосом.
Осуждённый будто не слышал.
— Покуришь? — спросил опять директор и протянул сигарету с золотым ободком.
Осуждённый проводил взглядом руку директора, чуть помедлив, взял сигарету и засунул её в рот до половины, но сигарета осталась совершенно сухой. Бригадир вынул из канделябра свечу и дал ему прикурить. Осуждённый несколько раз порывисто затянулся и, захлебнувшись дымом, закашлялся. Пепел сыпался на пол.
— Ещё одну?
Директор опять протянул пачку. Осуждённый выплюнул недокуренную сигарету и засунул в рот новую.
Бригадир снова поднёс свечу, но смертник не стал затягиваться, и сигарета, почернев, тут же погасла.
— Я вижу, хватит, — сказал директор и подал нам знак. Я откинул белую штору, за которой был вход в камеру.
В камере было темновато, под потолком светилась одна голая лампочка. Мыс Хорибэ, взяв осуждённого под руки, ввели его внутрь. Когда все вошли, бригадир задвинул штору.
Приговорённый едва переставлял ноги, и нам приходилось практически тащить его волоком. Увидев перед собой ступени эшафота, он резко вздёрнул голову, посмотрел наверх и что‑то невнятно выкрикнул. Его вопль гулко отдался в камере.
Я посмотрел на эшафот. Осуждённого надо было туда втащить.
Хорибэ первым стал взбираться по деревянной лестнице, он тянул осуждённого за наручники. Я подталкивал его сзади, а смертник упирался и что‑то кричал. Раза два он споткнулся о ступени, заставляя нас с Хорибэ хвататься за перила, чтобы не упасть.
Мы поставили осуждённого в центре эшафота. Я надел ему на голову чёрный мешок и затянул его шнурком. Смертник тут же умолк и замер. Воспользовавшись этим, Хорибэ обхватил его ноги и, отворачивая лицо, чтобы уберечься от удара, стянул их мягким ремешком с застёжкой. Осуждённый начал вырываться, трясти головой и кричать. Он без конца выкрикивал одно и то же слово, так что в конце концов я его разобрал. Это было чьё‑то имя.
Повторив его несколько раз, осуждённый стал призывать другого человека, потом ещё, словно вспоминая всех, кого знал. Некоторые имена были женскими. Напоследок он принялся звать женщину, носившую одинаковую с ним фамилию. Перед казнью все они зовут своих знакомых и близких. Почему — не знаю.
Мне хотелось поскорее со всем этим покончить. Хорибэ — тоже. Я поспешно взялся за конопляную верёвку, свисавшую с прикреплённого к потолку блока, и затянул петлю на шее осуждённого.
Все смотрели на нас снизу. Я увидел насупленное лицо директора, который с важным видом подал знак рукой. Мы с Хорибэ отскочили в сторону.
Люк с грохотом открылся, и на эшафоте остались только мы двое. Я заглянул в дыру, разверзшуюся у нас под ногами. Там было темно, ничего не видно.
Верёвка, спускавшаяся с потолка в люк, медленно раскачивалась. Я подумал, что она похожа на маятник часов, отмеривающих время от жизни до смерти. В такт покачиванию верёвки поскрипывал блок наверху. Его, видно, давно не смазывали.
Прошло довольно много времени, все ждали. Я вспомнил, что в момент, когда распахнулся люк, вспыхнула яркая молния. Но, может быть, мне это только показалось.
Положенное время истекло. В дверцу, находящуюся в основании эшафота, вошёл инспектор с секундомером в руке, за ним — врач с фонендоскопом на шее. Свой портфель он оставил снаружи. Верёвка вдруг ослабла и заскользила вниз…
Работа была окончена, и все вышли на улицу. Дождь прекратился, тучи начали рассеиваться. Застрекотали цикады. Ветерок шумел в ветвях гималайских кедров, сдувая с них дождевые капли.
Впереди нас с Хорибэ бок о бок шли поп и директор.
— Сегодня ничего прошло, — сказал Хорибэ.
— А?
— Говорю, поработали сегодня нормально.
— Пожалуй, — ответил я.
Из‑за туч выглянуло солнце.
Когда мы вошли в комнату для охранников, там сидел Накагава в штатском.
— С возвращением, — сказал он, оглядев нас.
— Ты чего это здесь? Почему в штатском?
Глядя на Накагаву, я снял и отшвырнул белые перчатки. Он посмотрел на них, но тут же отвёл взгляд.
— Я… — начал он.
— А? — обернулся к нему Хорибэ.
— Уволился, — решительно закончил Накагава.
— Что? Кто тебя уволил? — спросил Хорибэ.
— Никто.
— Так в чем дело?
— Я сам так решил, — ответил Накагава.
Хорибэ посмотрел на меня. Я отвёл глаза и закурил сигарету.
— Я, наверное, плохо поступил, — сказал Накагава, — но мне это…
— Не под силу, а? — закончил за него Хорибэ. Накагава покраснел.
— Другую работу нашёл? — спросил я.
— Нет пока. Хочу домой съездить, поразмыслить.
— Ну–ну.
— Ладно, ничего, — сказал Хорибэ. — Найдёшь себе другую работу. Ты парень молодой, неженатый.
— Я вам напишу.
— Ага, напиши. Слушай, а может, ты все‑таки поторопился?
— Может быть. Но я уже билет купил. Боялся, что передумаю.
— Понятно…
— Спасибо вам за все.
— Да не за что.
— Счастливо.
— Пока.
— Ага.
— До свидания. — Накагава вышел из комнаты. Ноги при ходьбе он больше не приволакивал. Мы с Хорибэ сидели на диване и молчали.
— Ты видел, как он смотрел? — спросил Хорибэ.
— А?
— Видел, говорю, как он смотрел на нас?
— Дрожал немного.
— Такую рожу состроил, будто на гадюку наступил. Хорибэ встал, взял у меня из пачки сигарету и посмотрел на белые перчатки, валявшиеся на столе.
— Зло меня берет.
— Меня тоже, — сказал я.
— Слюнтяй чёртов.
Хорибэ сердито подошёл к окну и отдёрнул шторы.
— Ладно, кончай, — сказал я.
Снова проглянуло солнце, ярко осветив все углы комнаты.
VПосле казни мне полагался отгул, и на следующий день мы с женой и детьми отправились на море. Мы поднялись на высокий холм. Внизу расстилался океан, дул сильный ветер.
Дети кубарем скатились по раскалённому песку, радостно визжа.
— Ой, волны высокие, — сказала жена.
— Угу.
— Ничего? Не опасно? — спросила она, придерживая рукой соломенную шляпку с красной лентой.
— Здесь — опасно, — ответил я. — Есть место потише. Я взял у жены корзинку с провизией, и мы спустились вниз, к детям. Вблизи волны казались ещё выше. Когда они откатывались, обнажая морское дно, детишки бросались подбирать ракушки и камушки.
Разувшись, мы пошли вдоль берега по воде. Волны мочили нам ноги до колен и откатывались прочь. Кипящая пена и морская вода влекли за собой, словно хотели утащить в глубину.
Вскоре мы вышли к бухточке, окружённой скалами.
Здесь было мелко, большие волны сюда не доходили, а вода была чистой и прозрачной.
Жена раскрыла под скалой большой красно–белый зонт, расстелила на песке клеёнку и стала доставать из корзины сок и бутерброды.
Я раздел сыновей до плавок и пошёл с ними купаться. Песок на дне, где поглубже, был холодным. Мы стали брызгаться водой, а жена, смеясь, смотрела на нас с берега. Потом я выплыл на глубину и нырнул. Дно было освещено солнцем, моя тень скользила по волнистому песку. Стайка рыбёшек бросилась от меня врассыпную.
Наплававшись, я улёгся загорать на разрушенных мостках, нагретых солнцем. Дети что‑то строили на берегу из песка. Потом я вернулся к жене, вытерся полотенцем и выпил пива.
— Какое место хорошее, — сказала жена.
— Лучше, чем дома сидеть, а?
— Ага. И для маленького, наверное, полезно.
— Угу.
— Что с тобой? — спросила жена, заглядывая мне в лицо.
— Ничего.
— Да нет, я же вижу. Ещё со вчерашнего дня.
— Может, и так.
— Как дела у Накагавы?
— Уволился.
— Правда? Почему?
— Не понравилось.
— До такой степени?
— Вроде бы.
Я зарыл пустую бутылку в песок, оставив торчать одно горлышко. Жена достала мне из кармана рубашки пачку сигарет. Вытерев руки полотенцем, я закурил.
— Не годился он для вашей работы, — сказала жена.
— А я гожусь, что ли?
— Не знаю. Хорибэ–сан, наверно, годится.
— Наверно.
— Он — годится.
Волна смыла гору из песка, нарытую детьми.
— Ой! — вскрикнула жена.
— Ты что?
— Нет, ничего. Ребёнок шевельнулся.
— А–а.
Жена смотрела вдаль, на белые рыбацкие суда.
— Вот подрастут дети, узнают, где я работаю, что они скажут?
— Почему ты спрашиваешь? Ты никогда об этом не говорил.
— Так, — сказал я, — попробовал себе представить. Рыболовецкие суда разом загудели. Испуганные чайки взлетели с волн и кругами стали подниматься в небо.
Жена громко позвала детей. Они побежали к нам, расшвыривая песок.
