Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники
Я вижу, что правый рукав его светлой куртки – черный. И думаю, где же он успел так испачкаться. Потом я вижу, как из рукава что-то капает вниз, на брусчатку.
– Ничего, – говорит Ираклий, – тут, совсем рядом, живет моя мама. Она перевяжет.
Нам открывает дверь красивая седая женщина в черном. У нее прямая спина пианистки, высокая девичья шея, гладко зачесанные назад черные с серебром волосы и прозрачные зеленые глаза.
Она прислоняется к стене в прихожей и тихо спрашивает:
– Что?
В комнате работает телевизор, а на экране сетка. Трансляция отключена. Из куртки капает на паркет. Мы осторожно помогаем Ираклию раздеться, и я вижу пальцы Нино, унизанные тяжелыми кольцами из черненого серебра. Нино зовут мать Ираклия.
– Ираклий рассказывал о тебе, деточка, – говорит она, и пропитанная кровью рубашка падает на пол. Рука ниже локтя, почти у запястья, рассечена, но вены не задеты. Все равно руку надо зашивать.
Тут же в квартире появляются люди, и Дато, молодой соседский парень, говорит, что отвезет Ираклия в больницу, он знает объездные пути.
Через двадцать минут мы сидим в приемном покое. Перед нами несколько человек с рваными ранами головы. Здесь только легкие. Остальных проносят внутрь. Через приоткрытую в коридор дверь я вижу носилки и человека на них. Человек целиком закрыт простыней.
Мимо пробегает врач. Марлевая повязка болтается вокруг его шеи. Он останавливается, оглядывает страшными глазами очередь и говорит, ни к кому не обращаясь:
– Они предупреждали, эти, из ЦК, мать их, они еще утром звонили, чтобы готовили места для тяжелых…
Потом мы едем обратно. Скоро приходится остановить машину, потому что дорогу перегораживает танк. Настоящий танк с пушкой, посреди города. Такого я еще не видала. Если только на параде или в кино.
Дато загоняет машину в ближайший двор, и дальше мы идем пешком. Город пуст, но окна светятся. И еще: по площадям и центральным улицам расползается бронетехника.
Мы идем верхними улицами, прижимаясь ближе к домам, чтобы в любой момент можно было спрятаться в подворотне или во дворе. Нас никто не учил этому, но что-то всплывает из подсознанья и заставляет действовать правильно. На моих часах три ночи.
У подъема к дому, где живет мать Ираклия, мы останавливаемся. Ираклий подает левую руку парню, потом притягивает его ласково к себе и говорит:
– Спасибо, Дато. Маме скажи, чтобы не волновалась.
На прощанье мы обнимаемся, и Дато уходит.
Узкими верхними улицами идти почти не страшно. В них никакой танк не проберется. А если и проберется, то побоится въехать, потому что развернуться не сможет. И кто знает, чем это для него кончится. Но все-таки мне страшно. А вдруг объявили комендантский час, и по городу ходит вооруженный патруль, и ему дан приказ стрелять в любого без предупреждения? Теперь эти могут все.
Чтобы попасть на мою улицу, надо пересечь другую, широкую, которая спускается прямо к Площади. На углу мы останавливаемся. Внизу, метрах в двухстах от нас, там, где улица вливается в Площадь, стоит танк. Левой рукой Ираклий крепко прижимает к себе мой локоть, и мы перебегаем на другую сторону.
В моей комнате воздух еще вчерашний. И тишина обычная, ночная. И крона смоковницы недвижно темнеет на фоне светлеющего неба.
Сначала мы стоим посреди комнаты, обнявшись. А потом ложимся. Просто ложимся в одну постель, и всё.
…Ираклий уходит рано, взяв с меня обещанье, что дальше конца улицы я никуда не пойду. Он говорит, что на работе у него есть еще одна камера. И добавляет:
– Никогда не бойся за меня. Со мной ничего не случится.
…Утром весь город выходит на улицы. Возле магазинов очереди. Скупают соль, спички, подсолнечное масло, крупы. Кто знает, может, нас всех накажут, возьмут измором. Может, вчерашнего было мало.
Назавтра я не выдерживаю и отправляюсь на Проспект. Там, где позавчера сидели, стояли и лежали люди, сегодня лежат цветы и горят свечи. Встречаю своих, издательских. Никто не знает, что делать. Транспорт не ходит. На центральных улицах и площадях бронетехника. Люди проходят мимо нее, точно не замечают. Точно и нет тут ничего. Потому что – если есть, то надо же что-то делать? Мы стоим, смотрим, потом идем на работу.
У входа в издательство вижу Шурочку. Шурочка – молодая жена Вовы-Ладо. Он привез этот прелестный трофей в прошлом году из командировки в Новосибирск, куда летал вместе с футбольной командой. Матч закончился победой сибиряков, но Вова-Ладо успел в короткий срок одержать личную победу.
Шурочка прилетела к нему через неделю, а еще через месяц они встречали в аэропорту ее родителей: папу – ученого-биолога и маму – домохозяйку. Была осень, сбор винограда, и свадьбу гуляли на родине жениха, в восточной провинции, где названия деревень звучат так же, как названия местных вин.
Родители уехали, а Шурочка с Вовой-Ладо счастливо зажили в окраинном районе, по дороге в аэропорт.
И вот теперь Шурочка, высокая, статная, светлоглазая, настоящая сибирячка, стоит, обнимая руками большой живот. Через месяц ей рожать.
Мы наперебой говорим:
– Ты зачем пришла, со своим животом-то?
– С ума сошла, что ли?
– Где Вова-Ладо?
– Куда твоя свекровь смотрит?
– Говорят, газы применяли, тебе дышать этим нельзя!
Как будто остальным можно. Так мы стоим и галдим, и в это время спускается Вова-Ладо. А Ираклия все нет.
Вова-Ладо, увидев Шурочку, меняется в лице, машет руками и кричит, как помешанный, зачем она вышла из дому. Он стоит и кричит страшными словами, а Шурочка смотрит на него и улыбается, и глаза ее светятся от счастья.
Потом я, Вова-Ладо и Шурочка поднимаемся в буфет, который, как ни странно, работает.
– Мне стало так тяжело дома одной, – говорит Шурочка. – Когда ты уже ушел, позвонили мои родители. Они сказали, чтобы я немедленно садилась в самолет и улетала. – Шурочка коротко, по-детски, вздыхает.
– Полетишь? – спрашиваю я, а Вова-Ладо молчит. Он и так знает ответ.
– Еще чего! – Шурочка упрямо вздергивает подбородок. – Вообще-то, они сказали, чтобы мы все летели. И ты, – Шурочка смотрит на Вову-Ладо и смеется глазами, – и твои родители, и друзья… Они всех примут, если надо…
Вова-Ладо гладит Шурочкину нежную руку:
– Сегодня перевезу тебя к маме, она и так ругается, говорит, надо было еще вчера…
А я сижу и молчу. И не спрашиваю, где Ираклий.
– Да… – Шурочка отрешенно смотрит в окно, на Проспект. – Я вышла из дому, а на улице – танк. А мне надо идти мимо. Так страшно. А на танке сидит солдатик и лузгает семечки, и автомат у него на боку.
Вова-Ладо хватается за голову:
– Нет, я прямо сейчас отвезу тебя к матери. И что было дальше?
– Ничего. Прошла мимо. И еще посмотрела на него. Думала, может, ему стыдно станет. – Мы с Вовой-Ладо закатываем глаза: ну, что с нее возьмешь, одно слово – беременная. – И самолеты опять летели. Прямо над крышами. Тяжеленные, толстые, величиной с дом. Военные. Непонятно, как их воздух держит. Один за другим шли на посадку. Ой! – Шурочка радостно улыбается. – А еще я там Ираклия видела. Он как раз эти самолеты фотографировал, и танки…
Вова-Ладо под столом толкает Шурочку ногой, и она замолкает, испуганно глядя на меня. И тут приходит кто-то из редакции и говорит:
– Вы знаете, наша Тина погибла.
И я думаю, всё, конец, не могу больше, сил моих больше нет. Встаю и выхожу на Проспект.
…Вечером теперь комендантский час. И пусть. Зачем ходить по городу, в котором на каждом углу танки, а в моргах идет опознание жертв.
Город пустеет, одевается в черное и потом еще целую неделю хоронит своих мертвых.
– Сейчас, сейчас все немного успокоится, и подаю на развод. Больше так нельзя, – говорит Ираклий, и пепел с его сигареты падает на подушку…
Прошел целый год, и опять весна, и седьмой час утра, и голова кружится после бессонной ночи. На правом запястье Ираклия светлый рубец шрама. Да мы бы и так никогда не забыли. В комнате пахнет акацией, она цветет в соседнем дворе, и в ее кроне поют птицы. А ночью там разорялся соловей.
Чем выше поднимается солнце, тем громче поют птицы. Такие перегонки звука и света. Даже не верится, что зима кончилась. Зима, когда батареи всегда холодные, свет гас то и дело, а с продуктами – перебои.
– Не успокоится, с чего бы это. Только хуже будет. Короче, не время… Вспомнят, что я, в конце концов, приезжая, оттуда…
Ираклий поворачивает голову и смотрит на меня, и пепел от его сигареты снова падает на подушку между нами.
– Разве когда-нибудь, разве кто-нибудь…
Ну, вот. Не хватало еще поссориться.
– Никогда и никто, что ты… Но пусть пока будет все как есть. У тебя каждую неделю командировки. Ты уже пропах этим самолетом. Знаешь, там, в салонах, такой особенный запах. Входишь, и тебя словно отсекает от остального мира, и ты уже часть чего-то другого…
– Да-да, замечал, знаю… Дорогая, на всякий случай, мало ли, телефоны опять не будут работать, или еще что, я приду, а тебя нет дома… Кто-то в городе всегда должен быть в курсе, где ты.
