Луиза Мэй Олкотт - Хорошие жены
Мистер Баэр предоставил все ей, и она выбрала красивое платье для Тины, а затем попросила показать шали. Продавец, сам женатый человек, соизволил проявить интерес к этой паре, очевидно делавшей покупки для себя и своих детей.
– Ваша супруга, вероятно, предпочтет вот эту: превосходное качество, самый подходящий цвет, довольно скромная и элегантная, – сказал он, встряхнув и развернув серую шерстяную шаль и набрасывая ее на плечи Джо.
– Вас такая устраивает, мистер Баэр? – спросила она, поворачиваясь к нему спиной, радуясь возможности спрятать лицо.
– Отлично, мы ее возьмем, – ответил профессор, улыбаясь про себя, пока платил за шаль, в то время как Джо продолжала обследовать прилавки с видом завсегдатая распродаж.
– Теперь мы пойдем домой? – спросил он так, как будто ему было очень приятно произносить эти слова.
– Да, уже поздно, и я так устала. – Голос Джо звучал жалобнее, чем она могла предположить. Теперь казалось, что солнце исчезло так же неожиданно, как появилось, мир снова становился грязным и печальным, и в первый раз она заметила, что ноги у нее замерзли, голова раскалывается, а ее сердце холоднее первых и боль в нем тяжелее, чем в последней. Мистер Баэр уезжал, она была для него только другом, все это оказалось ошибкой, и чем скорее все кончится, тем лучше. С такими мыслями она так неосторожно замахала приближающемуся омнибусу, что маргаритки вылетели из горшочка и изрядно помялись.
– Это не наш омнибус, – сказал профессор, помахав вознице, чтобы ехал дальше, и останавливаясь, чтобы поднять пострадавшие цветочки.
– Прошу прощения; я не разглядела название. Ничего, я могу и пешком. Я привыкла топать по грязи, – ответила Джо, с трудом моргая, так как она скорее умерла бы, чем открыто вытерла глаза.
Мистер Баэр заметил капли на ее щеках, хотя она отвернула голову; это зрелище, кажется, очень тронуло его, потому что, неожиданно наклонившись, он спросил тоном, который означал многое:
– Душа моя, почему вы плачете?
Не будь Джо столь неопытной в такого рода делах, она сказала бы, что не плачет, что у нее насморк, или придумала еще какую-нибудь женскую отговорку, приличествующую случаю; вместо этого сия недостойная особа ответила с неудержимым всхлипыванием:
– Потому что вы уезжаете.
– Ах, mein Gott[152], как это хорошо! – воскликнул мистер Баэр, пытаясь хлопнуть в ладоши, невзирая на зонтик в одной руке и свертки в другой. – Джо, у меня нет ничего, кроме большой любви, чтобы предложить вам; я приехал, чтобы узнать, нужна ли она вам, и я хотел убедиться, что я для вас больше, чем друг. Это так? Найдется в вашем сердце место для старого Фрица? – сказал он, все на одном дыхании.
– О да! – сказала Джо; и он был вполне удовлетворен, так как она обхватила обеими руками его руку и смотрела на него с выражением, которое ясно говорило о том, как счастлива будет она пройти по жизни рядом с ним, пусть даже у нее не будет лучшего убежища, чем этот старый зонт, лишь бы он нес его.
Это было, несомненно, сватовство в трудных условиях, поскольку даже если бы мистер Баэр хотел встать на колени, он не мог сделать этого по причине грязи; так же не мог он предложить Джо руку, кроме как фигурально, так как обе были заняты; еще менее мог он позволить себе проявление нежных чувств прямо на улице, хотя был близок к этому; так что единственный способ, каким он мог выразить свой восторг, было смотреть на нее с выражением, которое делало его лицо до такой степени сияющим, что, казалось, маленькие радуги появились в каплях, блестевших в его бороде. Если бы он не любил Джо так сильно, не думаю, что он мог бы влюбиться в нее в этот момент, так как она выглядела далеко не привлекательно – юбки в плачевном состоянии, ботинки забрызганы по щиколотку, а шляпка окончательно испорчена. К счастью, мистер Баэр считал ее самой красивой женщиной на свете, а она нашла его еще больше похожим на Юпитера в тот момент, хотя поля его шляпы совершенно повисли и с них ему на плечи стекали струйки воды (так как он старался держать зонтик над Джо), а каждый палец на его перчатках нуждался в починке.
Прохожие, вероятно, сочли их парой неопасных сумасшедших, так как они совершенно забыли, что хотели сесть в омнибус, и шли неторопливо, не замечая сгущающихся сумерек и тумана. И мало заботило их, что подумают другие, так как они переживали тот счастливый час, который редко приходит больше чем один раз в любой жизни, волшебный миг, который дает молодость старому, красоту невзрачному, богатство бедному, а человеческим сердцам – представление о рае. У профессора был такой вид, словно он завоевал королевство и мир больше ничего не может предложить ему по части блаженства, в то время как Джо шагала рядом с ним, чувствуя себя так, словно ее место всегда было здесь, и удивляясь, как могла она когда-либо выбирать любую иную судьбу. Конечно, именно она заговорила первой – внятно, я хочу сказать, так как эмоциональные восклицания, последовавшие за ее пылким «О да!» не были ни связными, ни заслуживающими того, чтобы их описывать.
– Фридрих, почему вы не…
– Ах, Боже мой, она называет меня по имени, как никто не называл с тех пор, как умерла Минна! – воскликнул профессор, останавливаясь в луже и глядя на нее благодарно и с восторгом.
– Я всегда называла вас так про себя; но я не буду, если вам не нравится.
– Не нравится? Это слаще для меня, чем я могу выразить. Говори мне так же «ты», и я буду думать, что ваш язык почти столь же красив, как и мой[153].
– Но не звучит ли это «ты» немного сентиментально? – спросила Джо, втайне думая, что это прелестное слово.
– Сентиментально? Да. Слава Богу, мы, немцы, верим в сентиментальность и благодаря ей сохраняем нашу молодость. Ваше английское «вы» такое холодное, говори «ты», душа моя, это так много значит для меня, – просил мистер Баэр, скорее как романтичный студент, чем как серьезный профессор.
– Ну, тогда почему ты не сказал мне все это раньше? – спросила Джо застенчиво.
– Сейчас я должен открыть тебе все мое сердце, и я с радостью сделаю это, потому что ты должна будешь заботиться о нем потом. Так вот, послушай, моя Джо, – ах, какое милое, забавное маленькое имя! Я хотел сказать кое-что в тот день, когда я сказал «до свидания» в Нью-Йорке, но я думал, что красивый друг помолвлен с тобой, и поэтому я не сказал. Ты сказала бы «да» тогда, если бы я заговорил?
– Не знаю. Боюсь, что нет, тогда у меня вообще не было сердца.
– Фу! Я не верю в это. Оно спало, пока прекрасный принц не пришел через лес и не разбудил его. Ах, конечно, «Die erste Liebe ist die beste»[154], но на это мне не следовало надеяться.
– Да, первая любовь – самая лучшая, так что будь доволен. У меня не было другой. Тедди был всего лишь мальчиком и скоро покончил со своим маленьким увлечением, – ответила Джо, горя желанием исправить ошибку профессора.
– Хорошо! Тогда я буду спокоен и счастлив и буду уверен, что ты отдала мне все. Я ждал так долго, я становлюсь себялюбив, как ты скоро заметишь, госпожа профессорша.
– Мне это нравится! – воскликнула Джо в восторге от своего нового имени. – Теперь скажи, что же привело тебя сюда наконец тогда, когда я больше всего хотела тебя увидеть?
– Вот это. – И мистер Баэр вынул из кармана жилета затертый газетный листок.
Джо развернула его и была очень смущена, так как там оказалось ее собственное стихотворение, которое она отправила в газету, платившую за стихи, чем и объяснялось, что она послала туда свое произведение для пробы.
– Как это могло привести тебя сюда? – спросила она с недоумением.
– Я нашел это случайно; я узнал, что оно твое, по именам в нем и инициалам вместо подписи, и в нем были строчки, которые, кажется, звали меня. Прочитай и найди их; я послежу, чтобы ты не зашла в лужу.
Джо повиновалась и принялась торопливо просматривать строфы, которым дала название:
НА ЧЕРДАКЕ
Четыре ящичка резных, все в ряд,
Темны от времени и пыли,
Опять к себе мой приковали взгляд,
Они хранят четыре были.
Немало лет прошло уж с той поры,
Как здесь на стол их водрузили
И в них четыре маленьких сестры
Свои реликвии сложили.
И каждый день дождливый на чердак
Ватага радостная мчалась,
И то был для домашних верный знак,
Что там веселье начиналось. К
акой был здесь фантазии полет!
И не было игры чудесней,
Чем угадать, о чем поет
Им летний дождик в тихой песне.
«Мег» выведено твердою рукой
На крышке гладкой и блестящей.
Как все под ней красиво и какой
Царит порядок настоящий!
Вот вехи жизни, что скромна, тиха:
Родителей, сестер подарки,
Наряд для бала, письма жениха
И башмачок ребенка яркий.
Игрушки свой не отслужили век,
Они унесены отсюда,
И в них уже играют дети Мег,
Хотя своих игрушек груда.
Мать, к детям засыпающим подсев,
Поет мотив, что нет прелестней,
И колыбельной повторит напев
Им летний дождик в тихой песне.
«Джо» – три кривые буквы второпях
Хозяйка вывела небрежно,
Царапины и пятна – просто страх! —
Вид крышки портят безнадежно.
Не чувствуешь заботливой руки —
В невероятном беспорядке
Игрушки, рукописи, дневники,
Газеты, школьные тетрадки.
Литературной юности грехи,
Во всех здесь жанрах есть созданья.
О грусти Джо расскажут лишь стихи:
В них о большой любви мечтанья.
«Достойна будь любви – придет любовь!» —
Нет этих слов для слуха лестней,
Их повторит пусть нежно вновь и вновь
Ей летний дождик в тихой песне.
О, Бесс! На твой автограф дорогой
Смотрю – и взор туманят слезы.
Не знали долго мы, что со святой
Делили наши детства грезы.
Ее уж нет – но помнят все о ней,
И принесли родные руки
Сюда реликвии последних дней
В тоске и горечи разлуки.
Шаль, колокольчик – звал нечасто он,
Чтоб лишней не задать работы,
А рядом словно детства сладкий сон —
Шитье, вязанье, куклы, ноты.
И гимнов тех слова, что пела Бесс —
Любви небесной светлый вестник, —
Пусть принесет как чудо из чудес
Нам летний дождик в тихой песне.
А вот и явью ставшая мечта —
Вдевает рыцарь ногу в стремя,
И ярче звезд с пурпурного щита
Нам золотом сияет «Эми».
Уставшие от балов башмачки,
Перчатки, веера и ленты,
Колечки и иные пустячки,
В стихах и прозе комплименты.
Не состоялся новый Рафаэль —
Но здесь фантазии капризы:
Из гипса статуэтка, акварель,
Пером рисунки и эскизы.
И к Эми юный рыцарь прискакал —
Уж в жизни, – это интересней,
И свадебный пусть пропоет хорал
Ей летний дождик в тихой песне.
Все в ряд четыре ящичка резных —
Все сестры вырасти успели,
Печаль и радость научили их
Любви, труду, стремленью к цели.
Пусть друг от друга мы теперь вдали —
Любви бессмертной сила может
Тех даже, что от нас навек ушли,
Нам сделать ближе и дороже.
Когда же дням земным придет конец,
То эти были дорогие
Раскроет и увидит в них Отец,
Дела и помыслы благие,
В сиянье солнца души воспарят,
В них радость вечная воскреснет,
И не нарушит струн счастливый лад
Своею дождик тихой песней.
– Это очень слабые стихи, но все это я чувствовала, когда писала их. В тот день мне было очень одиноко, и я хорошенько выплакалась на мешке с лоскутками. Я никогда не думала, что оно попадет туда, где будет разглашать секреты, – сказала Джо, разорвав листок, которым профессор так дорожил.
