Семен Юшкевич - Евреи
В окраине стояла глухая темнота, и сами голоса людей на неровных грязных тротуарах и немощеных улицах казались также глухими и прибитыми. То там, то здесь, как потерявшиеся во мраке, кучками и в одиночку, с криками и непонятным весельем, играли дети. Женщины чинно вели беседу у ворот, а возле каждой девушки шел юноша.
Окраина казалась бесконечной. Из улицы в переулок, из переулка в улицу, подобно волшебной игрушке, она как будто кончалась вдруг, но через минуту опять открывалась, и нельзя было понять, где ее границы.
Дома становились ниже, будто, чем дальше от города, тем больше врастали в землю, исчезали редкие фонари, и новые звуки лошадей, коров, уже шли из дворов. На улице стояла вонь от неубранных отбросов, от воды, гнившей в вечных лужах.
Странное чувство охватило Нахмана, когда он вошел во двор, где жил Шлойма. Одноэтажный с длинными флигелями, он раскинулся на четыре улицы, разместив в своих убогих квартирках сотни людей.
Двор был широкий, необъятный, и в нем, в темноте похожие на огромные камни, стояли повозки, биндюги, врезавшись колесами в липкую грязь, которая здесь никогда не высыхала. Из конюшен неслись фырканье лошадей, мычанье коров.
– Где здесь Шлойма живет? – обратился Нахман к мальчику, шедшему ему навстречу с ведром.
– Шлойма? – переспросил тот и остановился. – Какой? Тут их много. Есть «наш Шлойма», есть Шлойма-буц, Шлойма-халат, Шлойма-картежник…
– Мне нужен Шлойма-сапожник, – с улыбкой перебил его Нахман.
– А, «наш Шлойма». Я сейчас догадался. Идите прямо. У дверей увидите кадку с водою.
Нахман пошел вдоль левого флигеля, и теперь у каждой квартиры его спрашивали: Вы к нашему Шлойме? – Прямо, прямо. Там кадка у дверей. Но его, кажется, дома нет.
Когда Нахман добрался до кадки, он уже был весь в грязи. Из второй комнатки шел свет в раскрытую дверь. Нахман тихо вошел. В низенькой комнатке, с одним оконцем на улицу, сидели три женщины.
Две громко разговаривали, а третья слушала, мечтательно опершись головою о стену. При виде мужчины молчавшая вдруг вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Кто там? – с беспокойством спросила вторая женщина, поднимаясь.
– Отчего вы испугались? – удивился Нахман.
– Вы к нашему Шлойме, – догадалась она. – Садитесь, он сейчас должен прийти.
Она подошла к той, которая сидела, закрыв руками лицо, и стала с ней шептаться, каждый раз указывая на Нахмана. И когда та улыбнулась, то громко сказала:
– Вы видите, как скоро я ее успокоила. Я умею с нею разговаривать… Вот Неси не умеет.
Нахман посмотрел на девушку, сидевшую в стороне у стены, и вспыхнул. Ей могло быть не более семнадцати лет, но что-то задорное, дерзкое, удивительно приятное светилось в каждом ее взгляде, в каждом жесте.
– Я не хочу уметь, – упрямо произнесла она, – пусть это делают другие.
– Почему же она испугалась? – недоумевал Нахман, оглядываясь на поразившую его девушку и сердясь на себя.
Неси, почувствовав, что нравится, нарочно отвернулась, а вторая, черноглазая, подхватила:
– Лея боится новых людей, – она испуганная.
– Вот как, – произнес Нахман, небрежно оборачиваясь к Неси, – кто же ее испугал?
– Ну, вот и этот спрашивает, – с досадою выговорила Неси и надулась.
– Отчего же не спросить, – перебила ее черноглазая. – Я бы тоже спросила. Видите ли, Лея вышла замуж по любви, а через год ее муж умер на улице от черной болезни. И тогда это у нее началось. Как наш Шлойма перенес ее горе, – спросите у соседей. Он как будто еще вырос в наших глазах.
– Это его дочь? – заинтересовался Нахман.
– Разве вы не догадались? После смерти мужа у Леи осталась девочка…
– Хотела бы быть ею, – меланхолически произнесла Лея, вмешавшись.
– Слышите, – она хотела бы быть всеми – только не собой… Когда ее девочка, добренькая, тихонькая, подросла, Лея стала уходить работать на фабрику. И Шлойма уходил, а девочку оставляли у соседки.
Она помолчала.
– Девочку убил пятилетний мальчик соседки.
– Какие ужасы, – пробормотал Нахман побледнев. Настроение его изменилось.
– Эге, – выговорила она, не то со смехом не то с плачем, – не пугайтесь так. Тут бывают и похуже несчастия. Вот в прошлом году свинья загрызла девятимесячного ребенка, спавшего в комнате в корыте… Где была мать? Она работала.
Она еще раз не то всхлипнула, не то засмеялась и вдруг деловито спросила:
– У вас дело к Шлойме?
– Хотела бы быть делом, – заупрямилась Лея.
– Да, дело, – разочарованно ответил Нахман.
– Чем вы занимаетесь? Работаете на фабрике.
– Нет, нет. Я служил у хозяина, собрал немного денег, а теперь ищу компаньона торговать в рядах.
– Ага, – сочувственно загорелась черноглазая, – и у вас уже началось. Все хотят свободы в жизни. На что уже тут худо нам, но и мы мечтаем.
– Мечтаете, – так же сочувственно произнес Нахман, стараясь не глядеть на Неси, которая повернулась к нему лицом.
– Теперь я вижу, что вы не здешний. Мы играем – вот наша надежда. Если не билет – кто же за нас? Пройдитесь по окраине, и в каждой квартире вы найдете билет лейпцигской лотереи. Мы разоряемся, – но у нас есть надежда.
Нахман жадно слушал ее, затаив дыхание. В соседней комнате послышались грузные шаги. Черноглазая насторожилась.
– Это мой муж, – проговорила она вдруг упавшим голосом. – Он кажется, пьян. Опять, значит, не заработал.
Она выбежала стрелой, не простившись, и сейчас же послышалась грубая ругань и ее молящий шепот.
– Вот жизнь, – уныло произнес Нахман.
– Терпеть не могу этих людей! – отозвалась Неси. – Все хороши. Пьяницы, грубые, жадные… Иногда сижу и думаю: как же я такой стану? Буду мечтать о гроше, муж у меня больной, замученный, может быть, пьяница, вот с такой бородою, и от него будет пахнуть, как от помойной ямы.
– Вы правы, – проговорил Нахман, радуясь ее голосу и дерзким словам.
– Этого не будет… – упрямо отчеканила она вдруг. – Я поклялась.
В комнату вошла новая девушка, некрасивая, в веснушках, с испуганными глазами.
Вся она была желтенькая какая-то, – носила желтое платье, желтую ленточку в волосах, желтые башмаки, и от нее веяло скукой, недоумением человека, который не понимает, как случилось, что и он существует. При виде постороннего, она, как вкопанная, остановилась на пороге и поманила Неси пальцем.
– Вот ты все сидишь, – шептала она, – а Абрам на улице ждет тебя и чуть не плачет. Зачем мучить человека?
Она произнесла это с жаром и прибавила с мольбой:
– Выйди, выйди, прошу тебя!
– Зачем я пойду? – громко говорила Неси, и Нахману казалось, что она к нему обращается. – Я не люблю маляров. Пойди сама с ним, – ведь он тебе нравится.
Она внимательно оглядела ее и жестким голосом проговорила:
– Может быть, он в тебя влюбится.
– Вот ты смеешься, – побледнев, ответила некрасивая, – я же скажу: если бы он мог. Я бы, Неси, ради него дом понесла на плечах. Я умираю от любви к нему, и хотя он видит, но не может… Вот и ленточки стала для него носить, вот башмаки, в зеркало гляжусь, – а он не может. Я не злая, Неси, выйди к нему.
– Не пойду, – рассердилась Неси, – ненавижу бедных. Я бы, кажется, зарезалась, если бы влюбилась в рабочего.
– Отчего ты с ним ходила? – с упреком произнесла некрасивая, увлекая Неси в первую комнату.
– Я не виновата, что нравлюсь, – послышался голос Неси.
Они начали шептаться и сейчас же вышли. Нахман, оставшись один, с жутким чувством посмотрел на Лею. Она сидела как раз против него, видимо, любовалась им и улыбалась. И, будто в зеркале, он видел, как она повторяла все его движения. Время томительно подвигалось.
– Меня ли она видит? – спрашивал себя Нахман, со странным чувством, почти побежденный ею.
Ее взгляд скользил, как луч, нежно, мягко, касался его лба, лица, и когда останавливался у глаз, то вонзался в них.
– Уже поздно, – тихо проговорил Нахман, с усилием повернув голову к окну, – какая темная ночь.
– Хотела бы быть ночью, – таинственно произнесла Лея.
– Какая странная жизнь здесь, – растерянно подумал он.
Новая сила шла на него отовсюду – от низенькой комнаты, от двора, по которому он проходил, от всех улиц, сдавивших этот двор. Там, где он служил, он видел несчастных людей, замученных трудом, заботами, но все же было что-то привязывавшее к жизни, гнавшее жить. Здесь – он точно в трясину попал. Живая жизнь казалась мутным потоком, и люди, как отбросы, валялись на поверхности, летели куда-то в безумном стремлении, и никто не знал куда.
– Вы любите детей? – раздался вдруг голос Леи.
Она уже глядела куда-то в сторону, глядела упрямо, точно там, в стороне, стояло и манило – то, одной ей известное, дорогое.
– Я люблю, – ответил Нахман, не узнавая своего голоса.
– У меня была чудесная девочка, золотистая, ласковая и мягкая, как моя грудь. Сияние было на ее лице. Каждый волосок у нее был выткан из золота и пахнул. И когда я приходила с работы, она узнавала меня, тянулась ручками и смеялась. И нищета взяла у меня мою золотистую девочку, – нахмурилась она. – Они говорят все: ее ребенок убил. Но я знаю, что это неправда. Нищета оделась ребенком и убила мою золотистую девочку. Она прокралась к самому слабому месту моему, – слабее, чем мое сердце… Она дала мне немного надышаться ею – а потом убила мою золотистую девочку. Она держала меня в голоде и нарочно сделала бессильной, чтобы убить мою золотистую девочку. Как орел загоняет голубку от гнезда, она угнала меня далеко на работу, чтобы убить мою золотистую девочку.
