Алексей Писемский - Тюфяк
– Ну, ведь тебе лучше, Лиза? Ведь ты, по виду-то, ей-богу, совсем здорова. Хоть бы посидела, походила, а то все лежишь. Встань, душка: ведь лежать, ей-богу, хуже. Вот бы вышла в гостиную, посидела с братцем; а я бы съездил – мне ужасно нужно в одном месте побывать.
Лизавета Васильевна улыбалась.
– Да ты поезжай.
– Нет, душа моя, – я дал себе слово, покуда ты лежишь, ни шагу из дому. Павел Васильич, сделайте милость, сядемте в бостончик, я вас в две игры выучу, или вот что: давайте в штос – самая простая игра.
Павел не решался играть ни в бостончик, ни в банк, говоря, что он ненавидит карты. Михайло Николаич от скуки принялся было возиться с Костей на полу, но и это запретил приехавший доктор, говоря, что шум вреден для больной. Масурову сделалось невыносимо скучно, так что он вышел в гостиную и лег на диван. Павлу, который обыкновенно очень мало говорил с зятем, наконец сделалось жаль его; он вышел к нему.
– Каким образом сестра захворала? – спросил Бешметев.
– Должно быть, простудилась, – отвечал Масуров, – я уж это и не помню как; только была у нас вот ваша Юлия Владимировна да Бахтиаров, вечером сидели; только она их пошла провожать. У Юлии-то Владимировны лошади, что ли, не было, – только она поехала вместе с ним в одном экипаже.
– С кем? – спросил, вспыхнув, Павел.
– С Бахтиаровым; а Лиза вышла провожать их на крыльцо, да, я думаю, с час и стояла на улице-то. Я и кричал ей несколько раз: «Что ты, Лиза, стоишь? Простудишься». «Ничего, говорит, мне душно в комнате». А оттуда пришла такая бледная и тотчас же легла.
– А в котором часу Юлия уехала? – спросил Павел.
– Да очень еще рано – только что мы чай отпили, ну, ведь вы знаете, весна, время сырое. Я помню, раз в полку, в весеннюю ночь, правду сказать, по любовным делишкам, знаете… да такую горячку схватил, что просто ужас. Ах, черт возьми! Эта любовь! Да ведь ужас и женщины-то! Они в этом отношении отчаяннее нас – в огонь, кажется, полезут!
Павел на этот раз очень недолго оставался у сестры и скоро ушел домой.
Прошла неделя. Лизавете Васильевне сделалось лучше. Доктор объявил, что воспаление перехвачено. Услышав, что у ней уже с полгода есть небольшое кровохаркание, и прекратив, как он выражался, сильное воспаление, он хотел приняться лечить ее радикально против золотухи. Между тем Павел день ото дня делался задумчивее и худел, он даже ничем почти не занимался в присутствии, сидел, потупя голову и закрыв лицо руками. Его мучила ревность… страшная, мучительная ревность. Случайно сказанные слова Масуровым, что Юлия уехала от них в одном экипаже с Бахтиаровым, не выходили у него из головы. Через несколько дней борьбы с самим собою он, наконец, решился спросить об этом жену.
– Вы на днях от сестры приехали с Бахтиаровым?
– Да, он довез меня в своем экипаже, – отвечала Юлия совершенно спокойным голосом.
«Или она дьявол, или она невинна! Я бы на ее месте при таком вопросе умер от стыда», – подумал Павел и уже не расспрашивал более жены. Подозрения его еще более увеличились от некоторых вопросов Лизаветы Васильевны – так, например, она спрашивала: «Кто у них часто бывает? Нельзя ли Павлу переменить место и ехать в Петербург, потому что в здешнем городе все помешаны на сплетнях и интригах», – а также и от некоторых замечаний ее, что Юлия еще очень молода и немного ветренна и что над нею надобно иметь внимательный надзор. Благородная Лизавета Васильевна была не в состоянии сказать брату прямо того, что она знала; но, с другой стороны, ей было жаль его, ей хотелось предостеречь его. «Но к чему это поведет? – думала она. – Может быть, зло пройдет, и он не узнает». А что думала о самой себе, на это может отвечать ее болезнь.
Наконец, у Павла недостало более силы переживать свои мучительные сомнения. «Скажу, что пойду на целый вечер к сестре, а сам возвращусь потихоньку домой, – он, верно, у ней, – и тогда… тогда надобно будет поступить решительно; но, боже мой! как бы я желал, чтоб это были одни пустые подозрения». Вот что думал герой мой, возвращаясь домой обедать. Придя к себе, он боялся взглянуть на Юлию: ему было совестно ее, ему казалось, что она уже знает его намерение и заранее оскорбляется им. Юлия была действительно в этот день чем-то очень встревожена.
– Ты рано ли сегодня придешь? – спросила она Павла.
– По обыкновению, – отвечал Павел.
У него едва достало силы проговорить это слово.
Читатель, конечно, догадывается, что Павел не занимался в присутствии своими делами и сидел насупившись.
– Зачем это вы, Павел Васильич, ходите, когда у вас голова болит? – сказал молодой писец. – И нам бы полегче было, и мы бы не пришли – у нас очень мало дел-то.
– Я сегодня уйду рано: у меня очень голова болит, – отвечал Павел.
– Павел Васильич, и мне нужно уйти, у меня дяденька именинник.
– Вишь какой подхалим, вечно выпросится, – подхватил другой, необыкновенно белокурый и страшно рябой писец.
Павел ушел через полчаса. Он шел домой быстро и, кажется, ничего ясно не сознавал и ничего определительно не чувствовал; только подойдя к дому, он остановился. Не лучше ли вернуться назад и остаться в счастливом неведении! Но как будто бы какая внешняя сила толкала его. «Что будет, то будет», – подумал он и вошел в лакейскую, в твердом убеждении, что непременно застанет Юлию в объятиях Бахтиарова. Он прошел залу – в ней было темно; прошел гостиную – и там темно. Весь дом был пуст, только в девичьей светился огонек. Павел вошел туда.
– Никого нет дома? – спросил он.
– Никого-с, – отвечала, встав на ноги, Марфа.
Павлу очень хотелось спросить, где барыня, но он опять не решился.
– Дайте мне свечку в гостиную, – проговорил он каким-то странным голосом и вышел из девичьей.
Свеча была подана.
«Где же она? – подумал он. – Я непременно должен спросить: где она? Есть же на свете люди, которые сделали бы это не думав».
– Марфа! – закричал Павел необыкновенно громким голосом.
Марфа предстала.
– Есть какое-нибудь там вино?
– Есть, Павел Васильич, – мадеры, что ли, прикажете?
– Давай мадеры!
Марфа принесла целую бутылку и рюмку, но Павел потребовал стакан и, не переводя духу, выпил стакана три. Вино значительно прибавило энергии моему герою. Посидев несколько минут, он неровным шагом вошел в девичью и позвал Марфу в гостиную; Марфа вошла за ним с несколько испуганным лицом.
– Где барыня? – спросил Павел, не подымая глаз на служанку.
– Я не знаю, батюшка.
– Врешь, ты знаешь… где барыня?
– Батюшка, Павел Васильич! Наше дело рабское.
– Где барыня? – повторил Павел.
– Павел Васильич! Я маменьке вашей служила, я не могу вам льстить. Оне изволили уехать, батюшка Павел Васильич.
– Куда?
– Наше дело подчиненное, вы со мной можете все делать, а я скрыть не могу, потому что я маменьке вашей служила и вам служу.
– Куда же она уехала, тебя спрашивают?
– Оне изволили уехать, Павел Васильич, не в доброе место. Горько нам, батюшка Павел Васильич, мы не осмеливались только вам докладывать, а нам очень горько.
– Говори все!
– Если вы изволите приказывать, я не смею ослушаться, – оне изволят быть теперь у Бахтиарова. Я своими глазами видела – наши пролетки у его крыльца. Я кучеру-то говорю: «Злодей! Что ты делаешь? Куда барыню-то привез?» «Не твое, говорит, дело, старая чертовка»; даже еще выругал, разбойник. Нет, думаю я, злодеи этакие, не дам я господина своего срамить, тотчас же доложу, как приедет домой!
Через несколько минут Павел уж был близ квартиры Бахтиарова. Пролетка его действительно стояла у крыльца губернского льва. Кучер, разобидевший Марфу, полулежал на барском месте и мурлыкал тоненьким голоском: «Разлапушка-сударушка».
– С кем ты здесь? – проговорил Павел, быстро подойдя к нему, и толкнул его в бок.
Кучер вскочил, вытянулся и побледнел.
– С кем ты здесь? – повторил Павел.
– Я-с… на лошади-с… – отвечал кучер.
– Где барыня? – сказал Павел.
– Не могу знать, Павел Васильич, – отвечал кучер.
– Где барыня? – закричал уже Павел и, схватив кучера за ворот, начал с несвойственною ему силою его трясти.
– Батюшка Павел Васильич, я не могу ничего знать! Они изволили сюда уйти.
Павел выпустил его из рук и несколько минут глядел на него, как бы размышляя, убить ли его или оставит!? живым; потом, решившись на что-то, повернулся и быстрыми шагами пошел домой. Дорогой он прямиком прорезывал огромные лужи, наткнулся на лоток с калачами и свернул его, сшиб с ног какую-то нищую старуху и когда вошел к себе в дом, то у него уж не было и шляпы. Кучер остался тоже в беспокойном раздумье…
– Вот что, – проговорил он, почесывая затылок, – пожалуй, ведь и в части высечет. Вот тебе и синенькая. Эка чертова оказия вышла!
Придя домой, Павел тотчас же написал к жене письмо следующего содержания:
«Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее».
