Эдуард Веркин - Через сто лет
Я замолчал. Поскольку представил ужасную картину. Как братья Сиракузовы, тщась поразить Свету в самое сердце, приготовляют какой-нибудь там рояль. В кустах. Не зря же есть поговорка, наверное, раньше кого-нибудь роялем из кустов задавило.
Не грузовиком, так роялем. Не роялем, так балконом.
Видимо, Костромина подумала так же.
– Я об этом, конечно, не думала, но, видимо, ты прав. Эти дураки могут на Свету как-нибудь… неправильно воздействовать.
Неправильно воздействовать балконом. Конечно же.
– Надо установить дежурство, – сказала Костромина. – Возле Светиного дома. Как только она приедет, так сразу. Пока эти дурошлепы не начали свою глупую любовь демонстрировать. Нет, ты только подумай, какие хамы и бестолочи!
Мне это уже совсем не понравилось. На самом деле, с чего это Сиракузовы, или сросшийся Беловоблов будут выказывать Свете свои глупые любови? Сиракузовы дураки, а Беловоблов…
А пусть Беловоблов идет подальше мелкими шагами и бьется головой о стену.
– Да разве могут они любить? – к.б. возмутился я. – Разве могут они… Они только… Они… Дежурство – это хорошо.
– Отлично, – обрадовалась Костромина. – Вообще, Поленов, держись меня, Буратиной станешь.
Это у нее тоже такая шутка. Сама пошутила, сама посмеялась.
– Угу, – согласился я. – А может, сразу дежурить начнем? Сейчас прямо? Чего откладывать? Она приедет, а ей скажут, что я тут уже неделю под окнами стоял. Заранее.
Кострома помотала головой.
– Не пойдет, – сказала она. – Совсем не пойдет. Кто ей скажет? Там же на улице не живет никто. Стой не стой, ничего не выстоишь. Но ты все равно должен себя проявить. Беловоблов сделал ход, теперь ты обязан нанести ответный удар. Что-нибудь такое…
Костромина опять сжала Кузю. Так она его совсем затискает, надолго его не хватит.
– Ты бы животное отпустила, – порекомендовал я. – Оно не резиновое у тебя, затискаешь, жалко.
Кострома спохватилась, отпустила собачку Кузю, и та немедленно спряталась под стулом.
– Они грузовиком, а ты наоборот должен, – заявила Костромина.
Я сразу даже не прикинул, как это – наоборот? Что может быть наоборот грузовика? Локомотивом все-таки? Или…
– Подводной лодкой, что ли?
Иногда начинаю тупить. Это тоже проблема. Вупы туповаты. Не все поголовно, но есть. Это оттого, что кровь циркулирует не постоянно, а порциями. Иногда как отольет, так хоть в мясорубку голову суй – не думается. А иногда ничего. А бывает, что пульсацией, минуту тупишь, пять минут вроде ничего, думаешь.
– Эх ты. – Кострома с сочувствием погладила меня по затылку. – Эх ты, дурачочек. Подводная лодка… Женщины любят цветы, героев и бриллианты, подводные лодки тут ни при чем.
Она потрясла «Необузданной Розой».
– Бриллианты? – усомнился я. – Кто же их любит?
– Бриллианты, да… Раньше девушки любили бриллианты, сейчас они никому не нужны вообще, ты, пожалуй, прав. А вот зато герой у нас уже есть, это Беловоблов, если он ее спасет, конечно. А он спасет, Груббер – упорная…
– У него позвонки сросшиеся, – сказал я. – Он головой вертеть не может.
– Это теперь неважно, сросшиеся, разросшиеся, герою все простительно, кроме дурного запаха изо рта. Так что по части героизма ты уже рискуешь не при делах оказаться, дорогуша.
– Да…
– Остаются цветы.
Цветы. Я потрогал голову. Клей уже почти засох, палец не прилипал, нормально. Часов через пять засохнет окончательно, и можно будет его обколупать. Цветы – это красиво. Ладно, если не герой, тогда цветы.
– Ты что-нибудь в цветах понимаешь? – спросила Костромина.
– Нет. То есть в самых общих чертах. Цветы любят свет…
Вообще-то у нас возле дома растут цветы. Маленькие, розово-синие, с острыми листочками, про себя я называл их клевером, иногда вьюном. В старом пластиковом тазу, очень неприхотливые. Но что-то мне подсказывало, что такие цветочки не очень понравятся Свете. К тому же сейчас зима, они по этому поводу завяли, но потом, наверное, расцветут.
– Я тоже в цветах не очень, – призналась Кострома. – У нас на соулбилдинге курс цветов только в марте начнется. Но тут ничего особенного, цветы они и вообще цветы. Главное, что они должны быть живыми, в этом их основная ценность. Понимаешь, Полено?
– Понимаю. Сейчас с живыми цветами плохо, сама знаешь. Летом возле болота можно набрать, там ландыши растут…
– Ландыши не ландыши, а цветы должны быть цветами, – заключила Костромина. – Яркими. Розы, тюльпаны там. Гвоздики всякие. Идеи какие-то есть?
– Гвоздики…
Я почесал голову. Гвоздики. Какие гвоздики в нашем городе? Тут дождь все время, слякоть, влажность, разве что на старом кладбище, там что-то растет. Флоксы или мимоза, белые. Но не сейчас опять же, сейчас зима.
– На кладбище есть цветы, – сказал я. – Там труба проходит, теплотрасса. Если под ней поискать, то наверняка есть. Там тепло и влажно.
– Нет, Поленов, с тобой далеко не уедешь. – Костромина погладила Кузю. – Кто же девушке дарит цветы с кладбища? Эх ты… А еще на Меркурий лететь хочешь.
Я глупо улыбнулся.
– Слушай меня, астронавт. Знаешь, где Трубная улица?
– Кто ж Трубную не знает? Возле реки, там, где порт старый. Знаю улицу.
Ее Трупной все, само собой, зовут. Трупная улица, город Смертозаводск.
– В самом конце там живет один любитель, – сказала Костромина шепотом. – Фамилия у него… Фамилию я не помню, а дом у него ближний к Старому мосту, мимо не пройдешь. И сад рядом. В саду цветы растут, в теплицах.
– Зачем? – не понял я.
– Что зачем?
– Цветы ему зачем? Странное увлечение.
– Тянется к прекрасному, хочет стать выше. Пойдешь к нему, сорвешь цветы, составишь букет.
– А сколько цветов в букете должно быть?
Костромина задумалась.
– Не знаю, – сказала она где-то через минуту. – Не знаю, сколько должно, знаю, сколько не должно. Четыре. Это знак смерти. Сорви штук семь… Только клыки лучше подточи.
– Так я пилил недавно.
– Опять отросли. Подточить надо. Поленов, ты что себя так запускаешь?
– Так как я подточу? – растерялся я. – У меня точило сломалось…
– Ладно, иди так, – сказала Костромина. – Сорви семь штук и подари.
– Кому? – не понял я.
– Свете.
– Какой Свете? – я не понял еще сильнее. – Она же еще не приехала.
Некоторое время Костромина смотрела на меня, как на дурака. Как на сумасшедшего.
– Понятно, что не приехала, – усмехнулась она. – Но ты все равно иди.
– Зачем?
– Потренируйся. А как Света приедет, ты будешь уже совсем подготовлен, ничто тебя не смутит, не растеряет.
– Ты уверена? – неуверенно спросил я.
– Абсолютно. Беги. Правда, Кузя?
Про Кузю мы совсем забыли, он тем временем залез под стол и напрудил там целую лужу, наверное, этим поступком он тоже намекал, что надо мне бежать.
– Беги-беги, – повторила Костромина.
Я уже было сорвался, но тут вспомнил. Сунул руку в карман, достал резиновую мышь, кричащую не своим голосом. Взял и протянул ее Костроминой.
– Это что? – спросила Костромина.
– Мышь. Но она неправильная только.
– В каком смысле?
Я взял и сжал мышь, и она запищала пронзительным голосом, хотя раньше всегда крякала, я ведь точно слышал. Для убеждения себя в этом я еще несколько раз сжал мышь, и она снова пискнула.
– Она раньше крякала, – сказал я. – Точно крякала.
– Раньше крякала, сейчас не крякает. Это мило. Спасибо. Конечно, это не букет роз, а подержанная каучуковая мышь… Но все равно. Приятно. Поленов, я вижу, что ты все-таки на верном пути, ты меня радуешь. Беги.
Костромина взяла мышь, подержала ее в руках и спрятала в карман.
А я побежал.
По пути я думал о том, что сегодня выдался беспокойный день. Школа, потом соулбилдинг с вышкой, потом Костромина с Кузей, теперь вот за цветами бегу. Существование как-то ускорилось, непривычно и непонятно. Кузя не произвел на меня особого впечатления. Вот теперь бежал. Ну, не очень далеко, конечно, я убежал – наткнулся на велосипед. Мощный, современный, и всего-то руль свернут, наверное, девчонка бросила, чинить не стала. Я быстренько выправил руль и покатил на Трубную.
Было часов девять, рабочий день закончился, на улицах было уже достаточно много народа, который бродил туда-сюда, возвращался домой или наоборот, заранее двигал на свою смену или просто не знал, что ему делать. Мне приходилось между ними лавировать, пару раз я сшибал незнакомых вуперов, пару раз они меня сбрасывали на асфальт, и один раз я едва не угодил в люк, который забыли закрыть. Город я пересек минут за сорок, это было неплохим результатом для вечера и дождя.
Трубная тянулась от Соленого холма в сторону запада, я, с трудом удерживая баланс на скользкой брусчатке, катился вниз. У подножья холма случилось-таки зловещее – штаны затянуло в цепь, колесо заклинило, меня швырнуло вперед, я пролетел метров десять, в лязге, воде и грязи. Сел.
Передо мной текла река. Завод металлопластики на противоположном берегу сбрасывал в реку теплую техническую воду, и здесь было теплее, чем в городе. Снега здесь совсем не было, даже единичных снежинок, только дождь. Он заливал город, реку, рыбаков на серой песчаной отмели, и далекое Заречье на излучине, и лес, черный и понурый от воды. Над лесом парусами взвивался туман, а еще за туманом проглядывал свет от уже севшего солнца, и над ним плясала вечерняя радуга, розовое пространство, распиленное на семь ярких полос, все это называлось красотой. Каждый год к нам приезжали художники, наши, вупырские, а два раза даже настоящие, люди. Они устраивались здесь, на Набережной, и рисовали радугу, а мы прибегали смотреть – и висели на Старом мосту, глядели, как художники рисуют водоустойчивыми красками и как дождь эти краски все равно размывает, как этюдники плачут как будто разноцветным счастьем.
