Алексей Писемский - Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына
На другой день старуха переехала, но, видно, эта разлука с идолом была слишком тяжела для Катерины Архиповны, и, видно, страстная мать справедливо говорила, что с ней бог знает что будет, если ошибется в выборе зятя, потому что, тотчас же по переезде на новую квартиру, она заболела, и заболела бог знает какою-то сложною болезнью: сначала у нее разлилась желчь, потом вся она распухла, и, наконец, у нее отнялись совершенно ноги. Мари целые дни начала проводить у матери, которая, с своей стороны, стараясь предостеречь дочь от влияния мужа, беспрестанно толковала ей, какой тот мот, какой он пустой и бесчувственный человек и как он мало любит ее. Маша с каждым днем начала более и более соглашаться с матерью, – тем более, что Сергей Петрович действительно день ото дня становился к ней холоднее: кроме того, что часто уходил на целые дни из дому, но даже когда бывал дома, то или молчал, или спал, и никогда уже с ней не играл – ни в ладошки, ни в рыжего кота, и вместе с тем беспрестанно настаивал, чтобы она требовала от матери имения.
Последнее время Мари уже целые дни проводила у матери; ей было даже очень нескучно, потому что к старухе начал ходить один из числа трех офицеров – подпоручик Пириневский. Он был очень милый и веселый молодой человек и владел двумя прекрасными способностями, а именно: прекрасно рассказывал страшные сказки о различных царевичах и разбойниках и бесподобно пел тенором под гитару многие новые романсы. Мари он очень занимал. День ото дня молодые люди, сами не замечая того, начали сближаться: подпоручик начал уже называть Мари cousine, а она его cousin. Кроме того, между ними проявилось еще новое занятие: они начали для практики танцевать вновь появившийся тогда танец редову. Катерина Архиповна, смотревшая сначала сквозь пальцы на сближение молодых людей, начала супиться и сделалась к офицеру очень суха; но Мари не обращала внимания и продолжала звать офицера ходить к ним каждый день. Однажды, это было именно на другой день после свидания Хозарова с Мамиловой, Мари оставила своего нового cousin обедать у мамаши.
Пириневский в этот раз ее очень занимал, и когда она его начала просить рассказать ей какую-нибудь еще страшную сказку, то он объявил, что простые сказки он все пересказал, но что сегодня прочтет ей наизусть прекрасную сказку Лермонтова про Демона.
После обеда молодые люди, один для чтения, а другая для слушания, уселись рядом на диване. Пириневский начал читать и действительно всю поэму знал весьма твердо на память и, кроме того, произносил ее с большим чувством. На том месте, где Демон говорит:
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чью мысль ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне, –
на этом месте Мари его остановила.
– Перестаньте; страшно, – сказала она.
– Ничего-с, – отвечал офицер, – дальше будет еще страшней.
– Ну так не читайте, – страшно, а лучше расскажите мне, что же будет дальше, – она его полюбит?
– Непременно-с полюбит.
– Да ведь как же? Он, я думаю, страшный!
– Отчего же страшный! Может быть, и не страшный, – отвечал Пириневский.
– Ай, нет, он должен быть гадкий. Я бы его ни за что не полюбила.
– А кого же вы бы полюбили? – спросил молодой офицер.
– Конечно, можно полюбить только хорошенького… Спойте что-нибудь!
– Я гитары не взял.
– Ничего, спойте без гитары.
– Но я могу маменьку обеспокоить, они, кажется, почивают.
– Ничего; она не услышит – спойте.
Офицер повиновался и довольно звучным, чистым тенором запел: «Ты, душа ль моя, красна девица». Взоры молодого человека ясно говорили, что он под именем красной девицы разумеет Мари, которая, кажется, с своей стороны, все это очень хорошо поняла и потупилась. Затем молодые люди расселись по дальним углам и несколько времени ни слова не говорили между собою.
– О чем вы задумались? – спросила, наконец, Мари.
Офицер не отвечал.
– Вам, может, скучно, – заговорила снова она после нескольких минут молчания.
– Я думаю, Марья Антоновна, о том, что нам скоро должно выступить из Москвы.
– Куда вам выступить?
– В Калугу… – отвечал офицер.
– Да вы не ездите.
– Нельзя-с, служба.
– Вот какие вы! Зачем же вы уедете?
– Вам разве жаль нас, Марья Антоновна?
– Еще бы, – отвечала молодая женщина, вспыхнув, и офицер тоже вспыхнул, и затем воцарилось молчание. Пириневский принялся рассматривать лежавшую на окошке «Библиотеку для чтения»[23], а Мари сидела, задумавшись.
– Что вы смотрите, – сказала она, подойдя к офицеру, – найдите мне, какое вам слово больше нравится?
Подпоручик начал перелистывать журнал и, наконец, в отделе Словесности, видно, отыскал желаемое слово и показал его Мари, которая, посмотрев, очень сконфузилась, но, впрочем, взяла у офицера книгу и сама показала ему на какое-то слово и, отойдя от него, снова села на прежнее место. Показанные молодыми людьми друг другу слова были весьма значительные. Офицер показал на слова: «Я вас люблю», а Мари на слово: «Любите». За сим последовала какая-то странная и необъяснимая сцена. Пириневский встал, прошелся по комнате и потом, неизвестно почему, очутился рядом с Мари на диване, протянул как-то странно руку, в которой очень скоро очутилась рука Мари.
Но здесь я остановлюсь и попрошу читателя перейти со мной в квартиру Варвары Александровны. После неприятного объяснения, которое имела она с Хозаровым, ей не спалось всю ночь; и даже на другой день – печальная и грустная – сидела она в своем кабинете. Человек доложил, что пришла какая-то Замшева и желает ее видеть.
– Проси! – сказала Мамилова.
Явилась Татьяна Ивановна, тоже грустная, взволнованная и несколько прихрамывающая на правую ногу. Целую ночь девица Замшева придумывала, чем бы отомстить Хозарову, и, наконец, решилась подать его расписку ко взысканию и насказать на него Мамиловой, от которой, она думала, он получает деньги.
– Я, кажется, имею честь говорить с Варварой Александровной, – сказала, входя и приседая, Татьяна Ивановна.
– К вашим услугам, – отвечала Мамилова, закуривая папироску.
– Честь имею рекомендоваться: я девица Замшева, у которой Сергей Петрович, бывши холостым, квартировал.
– А!.. Что же вам угодно? – произнесла Мамилова, взглянув на Татьяну Ивановну довольно подозрительно.
– Он поручал мне, Варвара Александровна, заложить ваши вещи, но теперь уже давно срок истек, ни капитала, ни процентов они не платят, так я пришла вас предуведомить.
– Благодарю вас, моя милая! В какой сумме мои вещи заложены?
– Две тысячи семьсот пятьдесят рублей с процентами; взято было только на один месяц; а теперь вот сколько времени прошло без всякой уплаты!
– Благодарю вас… Я знаю: мы поправим как-нибудь это дело.
– Сергей Петрович, вероятно, на вас и надеялись. Сами они, это уж известно, ничего не имеют, но говорят, что они от вас тысяч десять в год могут получить.
– От меня получить десять тысяч… Это почему?
– Да ведь как? Кто их разберет: они говорят, что могут; еще говорят, если захочу, так и не это получу; как липку, говорят, обдеру, так и тут ни слова не скажет, потому что влюблена.
Мамилова побледнела.
– Он говорил вам, что я в него влюблена? Он осмелился это сказать вам?
– Не мне одной, Варвара Александровна, он, я думаю, это целой Москве разблаговестил.
– Довольно… Бога ради, довольно! Или нет, скажите!.. Я должна выпить горькую чашу до дна… Сядьте и расскажите, что он вам еще говорил про меня?
– Варвара Александровна! Я очень хорошо понимаю ваше положение и потому пришла к вам, – сказала Татьяна Ивановна. – Он говорит ужасные вещи. Он говорит, что вы в него влюблены, или, прямее сказать: у вас с ним интрига, и потому он надеется с вас получить деньги. Я сама, Варвара Александровна, им обманута, потому-то мне и горько. Сначала ведь, как бес какой-нибудь обольстил: ну, пришел нарядный, ласковый, вежливый, просто прелесть: ну, думала, человек с совестью, отчего же не оказать доверия. А вот что вышло после: во сне не снилось такой обиды; на целый век хотел уродом сделать; как будто какую-нибудь развратную изувечил. И с вами таким же образом хотел поступить. «Прибью, говорит, если денег не даст».
В конце этого монолога у Татьяны Ивановны, от полноты горестных чувствований, на глазах появились слезы.
– Нет… Довольно… Заклинаю вас, довольно!.. Я не в состоянии более слушать ваших ужасных слов, – сказала, тоже очень расстроившись, Варвара Александровна. – Нет, это выше моих сил, – сказала она, вставая, – я должна сорвать с него маску, я сама отравлю его семейное счастье, которое устроила; я все расскажу жене и предостерегу по крайней мере на будущее время несчастную жертву общей нашей ошибки.
Варвара Александровна была, видно, сильно взволнована, и, не помня себя, она даже докурила папироску донельзя и обожгла себе губы.
– Ничего… – говорила она как будто бы сама с собою. – Люди жгутся больнее огня. Не огорчайтесь, моя милая, – продолжала она, обращаясь к Татьяне Ивановне, – мы обе обмануты.
