Алексей Писемский - Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына
– Вы сегодня едете куда-нибудь? – спросила Татьяна Ивановна.
– Не знаю еще, – отвечал Хозаров.
– А вчера были там?
– Был.
– Ну, что?
– Ничего хорошего; я недоволен вчерашним вечером.
– Что такое?
– Она не любит меня!
– Ой, не говорите этого, Сергей Петрович, не говорите, ни за что не поверю: вы просто скрываете. Вы, мужчины, прескрытный народ в этих вещах.
– Нет, вы выслушайте наперед и растолкуйте мне, как это понять? Приезжаю я, как вы знаете, в семь часов. В зале никого. Я прошел к Катерине Архиповне. Она сидит одна; разумеется, сажусь и начинаю рассказывать разные разности, как можно громче смеюсь, хохочу, – не тут-то было! Прошел целый час, наконец, являются две старшие дылды; а ее все-таки нет! Я просто думал, что больна; но сами согласитесь, не ехать же домой. Уселся с барышнями в карты; смеюсь, шучу, а внутри, знаете, так и кипит: ничего не помогает; проходит еще час, два – не является. Наконец, уж я не вытерпел. «Здорова ли, я говорю, Марья Антоновна?» И как бы вы думали, что мне ответили? «Кошку свою, говорят, сегодня целый вечер моет с мылом». Я чуть не лопнул от досады. Во-первых, это глупо, а во-вторых, неприлично. Хорошо, думаю, мадемуазель, я вам отплачу, и тотчас же начал говорить любезности Анете. Та, как водится, принялась закатывать свои оловянные глаза, и пошла писать… Вдруг является, немного, знаете, бледная, грустная, поклонилась и села около матери, почти напротив меня. Я ни слова и продолжаю любезничать с Анетой. Та совсем растаяла, только что не обнимает…
– Послушайте, Сергей Петрович, – перебила Татьяна Ивановна, – вы ужасный человек. За что вы мучите этого ангела?
– Помилуйте, Татьяна Ивановна, что вы говорите? Она меня мучит.
– Нет, вы этого не говорите, – возразила хозяйка, – она, бедненькая, вероятно, это время мечтала о вас, а вы, злой человек, сейчас уж и стали заниматься с другой.
– Но послушайте, Татьяна Ивановна: любя человека, разве вы в состоянии были бы в каких-нибудь трех шагах просидеть два часа и не выйти, и чем же в это время заниматься: дурацким мытьем какой-нибудь мерзкой кошки!
– Конечно, я бы этого не в состоянии была сделать, потому что никогда кокетства не имела.
– Вот видите, вы сами проговорились; стало быть, она только кокетничает со мной.
– Этого не смейте при мне и говорить, Сергей Петрович! Она вас любит.
– Да из чего вы видите?
– Из всего; во-первых, вы говорите – она пришла немного бледная и потом села напротив, чтобы глядеть на вас.
– Ну, нет… Таким образом перетолковывать можно все, – произнес Сергей Петрович, которому, впрочем, последние слова хозяйки, кажется, очень были приятны.
– Послушайте, – начала Татьяна Ивановна, одушевившись. – Я любила одного человека… полюбила его с самого первого раза, как увидела. Он жил в одном со мною доме, и что же вы думаете? Я целую неделю не имела духу войти к нему в комнату.
– Это о соседе вы говорите? – спросил с улыбкою Хозаров.
– Ой, нет! О другом, – возразила, вспыхнув, Татьяна Ивановна.
– Не может быть! Верно, о нем.
– Нет, право, о другом; про этого только так говорят… Конечно, он ко мне неравнодушен, да нет, не по моему вкусу!
– Все это прекрасно, Татьяна Ивановна, да мои-то дела плохи.
– Вовсе не плохи. Головой моей отвечаю, что она вас любит и очень любит. Это ведь очень заметно: вот иногда придешь к ним; ну, разумеется, Катерина Архиповна сейчас спросит о вас, а она, миленькая этакая, как цветочек какой, тотчас и вспыхнет.
– Вы когда к ним пойдете, Татьяна Ивановна? – спросил Хозаров.
– Право, не знаю, Катерина Архиповна ужасно просит бывать у них почаще; сегодня думаю вечерком сходить, показать им одной моей знакомой продажную брошку; недавно еще подарена ей, да не нравится фасон.
– А что, если б я попросил вас сделать для меня большое-пребольшое одолжение?
– Что такое?
– Вот дело в чем: надобно же узнать решительно, любит ли она меня или нет?
– Объяснитесь.
– Объясниться я не могу, потому что мне решительно не удается говорить с ней. Эти две старшие дуры, Пашет и Анет, просто атакуют меня, и я вот что выдумал: недели две тому назад она спросила меня, чем я занимаюсь дома. Я говорю, что дневник писал. Она, знаете, немного сконфузившись, вдруг начала меня просить, чтобы я его показал ей; я обещался; дневника, впрочем, у меня никакого не бывало никогда; однако, придя домой, засел и накатал за целые полгода; теперь только надобно передать. Возьмитесь-ка, передайте.
– А что вы в дневнике написали?
– Ничего особенного. Пишу, как я увидел ее, полюбил, записаны все ее слова.
– Ведь вы этак ее, Сергей Петрович, совсем погубите! – возразила Татьяна Ивановна. – Это ужасно для девушки получить такое письмо, особенно от человека, которого любит!
– Это не письмо, а дневник; тут она нигде прямо не называется.
– Догадается, Сергей Петрович, сейчас догадается.
– Конечно, догадается. Для того и написано, чтоб догадалась. Сделайте одолжение, Татьяна Ивановна, передайте.
– Ох, Сергей Петрович, в грех вы меня вводите.
– Не в грех, почтеннейшая, а в доброе дело, – возразил Хозаров.
– Конечно, про вас я не могу ничего сказать, – отвечала хозяйка, – вы имеете благородные намерения, а другие мужчины, ах! Как они бедных женщин жестоко обманывают.
Сергей Петрович между тем бережно поднял пресс-папье, изображающий легавую собаку, и, вынув из-под него чисто переписанную тетрадку, начал ее перелистывать.
– Почитайте, пожалуйста, Сергей Петрович, что вы тут написали.
– Нельзя, Татьяна Ивановна, тайна.
– Вот прекрасно! Да разве у вас может быть от меня тайна? Не пойду же, когда вы так поступаете.
– Ну, слушайте. Вот, например, начало: «Первого января я увидел в собрании одну девушку, в белом платье, с голубым поясом и с незабудками на голове».
– Это она самая; я ее видела в этом платье; еще, кажется, подол воланами отделан.
– Может быть; но слушайте: «Она меня так поразила, что я сбился с такта, танцуя с нею вальс, и, совершенно растерявшись, позвал ее на кадриль. Ах, как она прекрасно танцует, с какою легкостью, с какою грациею… Я заговорил с нею по-французски; она знает этот язык в совершенстве. Я целую ночь не спал и все мечтал о ней. Дня через три я ее видел у С… и опять танцевал с нею. Она сказала, что со мною очень ловко вальсировать. Что значат эти слова? Что хотела она этим сказать?..» Ну, довольно.
– Ах, какой вы плут! Вы просто обольститель! Почитайте, батюшка, почитайте еще.
– Да что вам любопытного?
– Почитайте, пожалуйста! Я очень люблю, как про любовь этак пишут.
– Ну, вот вам еще одно место: «Сегодня ночью я видел сон; я видел, будто она явилась ко мне и подала мне свою лилейную ручку; я схватил эту ручку, покрыл миллионами пламенных поцелуев и вдруг проснулся. О! Если бы, – сказал я сам с собою, – я вместе с Грибоедовым мог произнести: сон в руку! Я проснулся с растерзанным сердцем и написал стихи. Вот они:
Прощай, мой ангел светлоокой!
Мне не любить, не обнимать
Твой гибкий стан во тьме глубокой,
С тобой мне счастья не видать.
Я знаю, ты любить умеешь,
Но не полюбишь ты меня,
Мечту иную ты лелеешь;
Но буду помнить я тебя.
Ты мне явилась, как виденье,
Как светозарный херувим,
Но то прошло, как сновиденье,
И снова я теперь один.
– Прекрасно! Бесподобно! – крикнула Татьяна Ивановна. – Батюшка Сергей Петрович, спишите мне эти стишки!
– После, Татьяна Ивановна, после; я наизусть их знаю.
– Ну, что после, напишите теперь.
– Право, после, теперь лучше потолкуем о деле. Я запечатаю вам в пакет; вы поедете, хоть часу в седьмом, сегодня; ну, сначала обыкновенно посидите с Катериной Архиповной, а тут и ступайте наверх – к барышням. Она, может быть, сидит там одна, старшие все больше внизу.
– Это можно; я у них по всем комнатам вхожа; они меня, признаться, с первого раза, как вы меня отрекомендовали, очень хорошо приняли. Будто сначала выйду в девичью, а там и пройду наверх.
– И прекрасно! Только что вы скажете? Как отдадите?
– Да что сказать? Скажу: от Сергея Петровича дневник, который вы просили. Не беспокойтесь, поймет…
– Конечно, поймет. Чудесно, почтеннейшая! Дайте вашу ручку, – сказал Сергей Петрович и крепко сжал руку друга-хозяйки.
– Только какой вы для женщин опасный человек, – сказала Татьяна Ивановна после нескольких минут размышления, – из молодых, да ранний.
– А что? – спросил с довольною улыбкою постоялец.
– Да так. Вы можете просто женщину очаровать, погубить.
– Мясник, Татьяна Ивановна, пришел, – сказала Марфа, входя в комнату.
– Ах, батюшки! Как я с вами заболталась! Прощайте, я было за деньгами к вам приходила.
– Нет, почтеннейшая, ей-богу, нет.
– Ну нет, так и нет; пакет ваш теперь отдадите?
– Через час пришлю.
– Ну, хорошо, прощайте.
Выйдя от Хозарова, Татьяна Ивановна остановилась перед нумером скрытного милашки и несколько времени пробыла в раздумье; потом, как бы не выдержав, приотворила немного дверь.
