Валентин Катаев - Сын полка
Ваня стоял оглушённый и очарованный чудом, которое он только что видел, – чудом выстрела. Потом ему сделалось неловко стоять среди занятых людей и ничего не делать. Он взял тёплую, слегка потускневшую стреляную гильзу, отнёс её в сторонку и положил в кучу других стреляных гильз. Когда он её нёс, всю очень тонкую и очень лёгкую, но с толстым и тяжёлым дном – как ванька-встанька, – ему казалось, что в его руках она ещё продолжала тонко звенеть от выстрела.
– Правильно делаешь, Солнцев, – сказал сержант Матвеев, что-то записывая карандашиком в потрёпанную записную книжку и вместе с тем озабоченно поглядывая в окопчик телефониста, откуда он ждал новой команды. – Пока что будешь прибирать стреляные гильзы, чтобы они не мешались под ногами.
– Слушаюсь! – радостно сказал Ваня и вытянулся, чувствуя, что теперь и он тоже причастен к тому важному и очень почётному делу, о котором на фронте всегда говорят с большим уважением: «Артогонь».
– А после стрельбы сосчитаешь и уложишь в пустые лотки, – прибавил Матвеев.
– Слушаюсь! – ещё веселее ответил Ваня, хотя и не вполне ясно представлял себе, что такое за вещь – лоток.
Ваня поставил все стреляные гильзы рядом, подровнял их, полюбовался своей работой, но так как делать пока было нечего, то он подошёл к Ковалёву.
– Дяденька… – сказал он, но, вспомнив, что находится при выполнении боевого задания, быстро поправился: – Товарищ сержант, разрешите обратиться.
– Попробуй, – сказал Ковалёв.
– Чего я вас хотел спросить: куда вы только что стрельнули? По Германии?
– По Германии.
– А сначала нацелились?
– Сначала нацелился.
– Вы глазом нацеливались? Через эту чёрную трубочку?
– Вот именно.
Ваня некоторое время молчал. Он не решался говорить дальше. То, что он хотел попросить, казалось ему слишком большой дерзостью. За такую просьбу, пожалуй, отберут обмундирование и отчислят в тыл.
И всё же любопытство взяло верх над осторожностью.
– Дяденька… – сказал Ваня, выбирая самые убедительные, самые нежные оттенки голоса, – дяденька, только вы на меня не кричите. Если не положено, то и не надо, я ничего не имею. Разрешите мне один раз – один только разик, дядечка! – посмотреть в трубку, через которую вы нацеливались.
– Отчего же, это можно. Загляни. Только аккуратно. Наводку мне не сбей.
Не смея дышать, Ваня подошёл на цыпочках и стал на место, которое уступил ему Ковалёв. Расставив руки в стороны, чтобы как-нибудь случайно не сбить наводку, мальчик осторожно приложил глаз к окуляру, ещё тёплому после Ковалёва. Он увидел чёткий круг, в котором светло и приближённо рисовался болотистый ландшафт с зубчатой стеной синеватого леса. Две резкие тонкие черты, крест-накрест делившие круг по вертикали и по горизонтали, делали этот ландшафт отчётливым, как переводная картинка.
Как раз на скрещении линий Ваня увидел отдельную верхушку высокой сосны, высунувшуюся из леса.
– Ну как? Видишь что-нибудь? – спросил Ковалёв.
– Вижу.
– Что же ты видишь?
– Землю вижу, лес вижу. Красиво как!
– А перекрещённые волоски видишь?
– Ага. Вижу.
– А замечаешь отдельное дерево? Его как раз пересекают волоски.
– Вижу.
– Вот я в эту самую сосну и наводил.
– Дяденька, – прошептал Ваня, – это и есть самая Германия?
– Где?
– Куда я смотрю.
– Нет, брат, это отнюдь не Германия. Германии отсюда не видать. Германия там, впереди. А ты видишь то, что находится сзади.
– Как – сзади? Да ведь вы же, дяденька, сюда наводили?
– Сюда.
– Ну, стало быть, это и есть Германия?
– Вот как раз не угадал. Сюда я наводил, это верно. Отмечался по сосне. А стрелял совсем в другую сторону.
Ваня во все глаза смотрел на Ковалёва, не понимая, шутит он или говорит серьёзно. Как же так: наводил назад, а стрелял вперёд! Что-то чудно.
Он пытливо всматривался в лицо Ковалёва, стараясь найти в нём выражение скрытого лукавства. Но лицо Ковалёва было совершенно серьёзно.
Ваня переступил с ноги на ногу, подавленный загадкой, которую не мог понять.
– Дяденька Ковалёв, – наконец сказал Ваня, изо всех сил наморщив свой чистый, ясный лоб, – а снаряд-то ведь полетел в Германию?
– Полетел в Германию.
– И там ахнул?
– И там ахнул.
– И вы через трубку видели, как он ахнул?
– Нет. Не видел.
– Э! – сказал Ваня разочарованно. – Значит, вы так себе снарядами кидаетесь, наобум господа бога!
– Зачем же так говорить, – посмеиваясь в усы и покашливая, сказал Ковалёв. – Мы не наобум кидаемся: там на наблюдательном пункте сидят люди и смотрят, как мы ахаем.
Если у нас что-нибудь неладно выйдет, они нам тотчас по телефону скажут, как и что. Мы и поправимся.
– Кто же там сидит?
– Наблюдатели. Старший офицер. Иногда взводные офицеры. Когда как. Нынче, например, сам капитан Енакиев ведёт стрельбу.
– И капитану Енакиеву оттуда видать Германию?
– А как же!
– И видать, как мы ахнули?
– Безусловно. Вот подожди. Он нам сейчас скажет, как там у нас получилось.
Ваня молчал. Его мысли разбегались. Он никак не мог их собрать и понять, как это всё же получается, что наводят назад, стреляют вперёд, а капитан Енакиев один всё видит и всё знает.
– Левее ноль три! – крикнул сержант Матвеев. – Осколочной гранатой. Прицел сто восемнадцать.
Могучие руки подняли Ваню, перенесли через колесо и поставили в сторону, а на месте Вани у панорамы уже по-прежнему стоял Ковалёв, прильнув глазом к чёрному окуляру. Теперь всё было сделано ещё быстрее, чем в первый раз. И всё же, несмотря на эту чудесную быстроту, Ковалёв успел повернуть к мальчику лицо и сказать:
– Видишь, маленько отбились. Теперь будет ладно.
– Огонь! – закричал Матвеев и с ещё большей силой рубанул рукой.
Пушка ахнула. Но этот выстрел уже не так ошеломил мальчика. Твёрдо помня свою боевую задачу, он проворно обежал орудие – ствол которого после отдачи назад теперь плавно, маслянисто накатывался вперёд, на прежнее место, – и успел подхватить горячую стреляную гильзу в тот самый миг, как она выскакивала из пушки.
– Молодец, Солнцев! – сказал Матвеев, снова торопливо записывая что-то в записную книжку, положенную на согнутое колено. – Какой расход патронов?
– Две осколочных гранаты! – лихо крикнул Ваня.
– Молодец! – сказал Матвеев.
Ваня хотел ответить: «Служу Советскому Союзу», но ему показалось совестно говорить такие слова по такому пустому поводу.
– Ничего, – пробормотал он застенчиво.
– Держись, пастушок! – весело крикнул Ковалёв, поправляя очки. – Теперь успевай только подбирать. Сейчас мы тебе их накидаем гору.
И точно. В следующий миг из окопчика высунулся зелёный шлем телефониста, и сержант Матвеев закричал зычным, высоким и торжественным голосом:
– Четыре патрона беглых! По немецкой земле – огонь!
Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Ваня едва успел поймать четыре выскочившие гильзы. Но он их всё-таки не только поймал и поставил в ряд, а ещё и подровнял. С этого времени пушка стреляла, уже не останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой.
Бегая без устали за гильзами, Ваня прислушался и понял, что теперь уже стреляет не только одно первое орудие. Отовсюду слышались громкие крики команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки. Теперь уже стреляла вся батарея капитана Енакиева.
Беспрерывно, один за другим, а то и по два и по три сразу, с утихающим шумом уносились снаряды за гребень высотки, в Германию, туда, где небо казалось уже не русским, а каким-то отвратительным, тускло-металлическим, искусственным, немецким небом.
Орудийные номера по очереди подбегали к Ковалёву, и он каждому давал раз или два дёрнуть за шнур и выстрелить по Германии.
Стреляя, они кричали:
– По немецкой земле – огонь!
– Держись, Германия! Огонь!
– За родину! Огонь!
– Смерть Гитлеру! Огонь!
– Что, взяли нас, гады? Огонь!
Подбежав к Ковалёву, Ваня потянул его сзади за ватник:
– Дядя Ковалёв, дайте я тоже раз дам по Германии.
Он так боялся, что Ковалёв ему откажет! Он даже побледнел и часто, коротко дышал через ноздри, ставшие круглыми, как у лисицы. Но Ковалёв его не замечал. Тогда мальчик вдруг залился густой пунцовой краской, сердито топнул ногой и требовательным, дрожащим голосом крикнул, стараясь перекричать выстрелы:
– Товарищ сержант, разрешите обратиться! Дайте мне стрельнуть по Германии. Я тоже заслужил. Видите, у меня ни одной стреляной гильзы не валяется.
Только теперь Ковалёв заметил его:
– Давай, пастушок, давай! Пали. Только руку быстро убирай, чтоб затвором не стукнуло.
– Я знаю, – быстро сказал Ваня и почти вырвал из рук Ковалёва спусковой шнур.
Он сжал его с такой силой, что косточки на его кулачке побелели. Казалось, никакая сила в мире не могла бы теперь вырвать у него эту кожаную колбаску с колечком на конце. Сердце мальчика неистово колотилось. Одно лишь чувство в этот миг владело егo душой: страх, как бы не дать осечку.
