Сергей Григорьев - Малахов курган
Корнилов спустился на бастион, принуждая себя не ускорять шагов по открытому месту, изрытому снарядами так, как будто тут паслось свиное стадо. Под ногу попадали камни, щепа, осколки чугуна.
Бастион палил, словно корабль бортовыми залпами. Комендоры, соревнуясь друг с другом, все усилия прилагали к тому, чтобы залп сливался в один громовой рев. Рыгнув дымом, пушки все разом откатывались.
Корнилов остановился под защитой вала между двумя орудиями. Появление адмирала заметили не сразу, а когда увидели, вдоль бастиона прокатилось от орудия к орудию «ура». Матросы отвечали на приветствие, которого адмирал еще не выкрикнул, уверенные, что Корнилов их похвалил. Работа не прерывалась ни на одно мгновение. Матросы работали четко, словно на артиллерийском корабельном учении. У них от пота лоснились черные, закоптелые лица. Белки глаз и зубы сверкали, словно у негров, а шапки, куртки и штаны, запорошенные известковой пылью, поднятой выстрелами, взрывами бомб, ядрами, казались совсем белыми.
У одной из пушек, склонясь над ней, командовал наводкой Нахимов.
Установив орудие по вспышке выстрела противника, Нахимов мячиком отпрыгнул в сторону, подняв руку, взглянул вправо и влево и, убедясь, что все готово для залпа, резко опустил руку. Комендор поднес пальник. Пушка с ревом отпрыгнула назад. Разом грянули и все прочие пушки.
Корнилов увидел, что у Нахимова из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки струится кровь, и крикнул:
– Павел Степанович! Вы ранены!
– Неправда-с! – воскликнул Нахимов, провел рукой по лбу и, увидев на ней кровь, крикнул: – Вздор-с! Слишком мало-с, чтобы заботиться. Пустяки. Царапина. Вы ко мне? Прошу-с.
Нахимов жестом любезного хозяина указал в сторону полуразрушенной казармы.
Огненный прибой
Адмиралы поднялись на плоскую крышу казармы, заваленную сбитыми с бруствера[222] кулями с землей. Грудой обломков кораблекрушения валялись банники, размочаленные обломки досок, щепа, сломанные скамейки, разбитые ушаты, бочонки без дна, обрывки одежды, перебитые ружья.
С минуту Корнилов и Нахимов молча стояли над бушующим под ними огненным прибоем, лицом к Рудольфовой горе.
– Хорошо! – воскликнул Нахимов.
– Да, нам, морякам, хорошо: мы действуем, – ответил Корнилов, – а вот армейским плохо приходится: они стоят без дела и несут большой урон. Надо озаботиться устройством на бастионах и батареях блиндажей и укрытий для пехоты.
– Отведите назад пехоту. Зачем она? Штурма не будет!
– Снаряды падают по всему городу. Есть поражения даже на Приморском бульваре.
– А где Меншиков?
– Его светлость сейчас объезжает укрепления Корабельной стороны.
– Он уже два раза присылал ординарцев с приказом: беречь порох. Только бы он не вздумал распоряжаться! Все идет отлично-с!
– Боюсь и я.
– Пошлите вы его…
– Куда, Павел Степанович?
– К-куда? К-к… Н-на… Северную сторону! – заикаясь от злости, выкрикнул Нахимов.
Корнилов рассмеялся:
– Да, я ему хочу посоветовать, чтобы он берег свою драгоценную жизнь!
– Вот-вот, именно-с!
– Не нужно ли вам чего прислать?
– Пришлите воды. У нас цистерны скоро опустеют. Мы банили пушки мокрыми банниками, поливали орудия: калятся, рукой тронуть нельзя. Воды осталось – напиться…
– Хорошо, пришлю воды.
– Да, еще, я совсем забыл! Велите выпустить из-под ареста гардемарина Панфилова.
– Я уже велел выпустить всех арестованных моряков. Значит, и его.
Корнилов достал из полевой сумки чистый платок и сказал:
– Позвольте, друг мой, посмотреть, что у вас на лбу…
Нахимов отступил на шаг назад и ответил:
– У меня, сударь, есть свой платок! Вот-с! И уже все прошло. Вздор-с!
Он достал из заднего кармана свернутый в комок платок, черный от сажи, – Нахимов при пальбе вытирал платком запачканные пушечным салом руки.
– Прощайте, милый друг! Кто знает, может быть, мы больше не увидимся…
Они обнялись, расцеловались и молча разошлись. Нахимов вернулся на бастион, Корнилов направился к своему коню, комкая в руке платок.
Казак, завидев адмирала, поправил его коню челку и гриву, попробовал подпругу[223] и поддержал стремя[224], когда Корнилов садился в седло.
– Счастливо, брат!
– Бувайте здоровы, ваше превосходительство!
Конь Корнилова зарысил вдоль траншей в сторону Пересыпи, к вершине Южной бухты. На зубах у адмирала скрипел песок. Почувствовав на глазах слезы, Корнилов отер их и, взглянув на платок, увидел на нем пятна пороховой копоти и сердито пробормотал:
– Хорош же я, должно быть, со стороны!
Седая пыль
– Могученко! Воды! – приказал Корнилов, возвратясь в штаб после объезда укреплений Городской стороны.
Он снял сюртук, засучил рукава сорочки, отстегнул воротничок и нетерпеливо ждал, пока Могученко хлопотал около умывального прибора: налил воды из кувшина в большой белый с синим фаянсовый таз и унес сюртук Корнилова, чтобы почистить.
Адмирал склонился к тазу, избегая взглядом зеркала, висящего над столом, намылил руки, опустил в воду – вода в тазу от мыла и копоти сразу помутнела, и на дне его не стало видно клипера[225], изображенного в свежий ветер на крутой синей волне под всеми парусами. Корнилов слил грязную воду в фаянсовое ведро с дужкой, плетенной из камыша, снова налил воды и намылил руки, а потом лицо, голову и шею.
Могученко вернулся с вычищенным мундиром.
– До чего въедлива севастопольская пыль! То ли дело в море – чисто, как на акварели, – сказал он. – Вы словно на мельнице побывали, Владимир Алексеевич. Не прикажете ли добавить горячей воды из самовара?
– Пожалуй, – согласился Корнилов.
Прибавив в кувшин горячей воды, Могученко начал поливать голову Корнилова и сообщал новости:
– На Третьем бастионе горячо. У Константина Егорыча[226] сына убило… Он поцеловал его, перекрестил и пошел распоряжаться, а его самого тут же осколком в лицо… У орудий две смены начисто выбило. Англичанин фланкирует[227] бастион.
– Построим траверсы[228]. Всего сразу не сделаешь, – ответил Корнилов, принимая из рук Могученко белоснежное, чуть накрахмаленное камчатное полотенце[229], сложенное квадратом.
Ероша волосы полотенцем, Корнилов решился взглянуть в зеркало и, увидев в нем себя, не узнал: левый глаз с бровью, высоко поднятой дугой, был заметно меньше расширенного правого, над которым бровь нависала угрюмо прямой чертой. Корнилов озабоченно потер виски, где осталась мыльная пена. Пена не оттиралась: на висках проступила седина.
Корнилов скомкал и бросил полотенце на стол. Могученко подал второе полотенце и открыл флакон с «Кёльнской водой». Брызгая на полотенце из флакона, Могученко говорил:
– На Малаховом башня замолчала. Ну да не в ней сила. Земляные батареи палят исправно. Все средство в том, что у «него» ланкастерские пушки[230]. «Он» бьет за две версты наверняка, а мы «его» едва досягаем.
– Войдет в охоту – подвинется поближе…
Корнилов освежил лицо полотенцем, смоченным в одеколоне, тщательно сделал пробор над левым виском и пригладил волосы жесткой щеткой.
Надев поданный Могученко мундир, Корнилов прицепил аксельбант[231] в петлю верхней пуговицы и посмотрелся в зеркало.
– Крепкого чаю соизволите? С лимоном? С ромом?
– Давай чаю, Андрей Михайлович! – ответил Корнилов, направляясь в кабинет.
От утреннего надсадного раздражения у Корнилова не осталось и следа, и, когда вскоре явился в штаб флаг-офицер Жандр, он нашел адмирала, каким привык его видеть всегда: немножко чопорным, чуть-чуть надменным, щеголеватым.
Жандр доложил, что французы бросают в город невиданные до сих пор ракеты с медной гильзой длиной в полтора аршина[232]. На конце гильзы – пистонная граната[233]. Большая часть гранат почему-то не взрывается, а те, что взорвались, вызвали в городе несколько пожаров, погашенных брандмейстерской[234] командой.
– Любопытно… Это фугасная граната[235] или зажигательный снаряд? Прикажите прислать мне эту новинку.
– Его светлость! – возвестил Могученко, распахнув дверь.
Меншиков вошел в адмиральском мундире и плаще, не снимая морской фуражки. Корнилов поднялся ему навстречу.
– Сидите, сидите! – махнув рукой, сказал Меншиков, опускаясь на подставленный Жандром стул. – Не до церемоний тут! Ну как идут дела на правом фланге, Владимир Алексеевич?
– Отлично, ваша светлость! Я только что был на Пятом и на Четвертом бастионах. Думаю, что мы скоро заставим замолчать французов. А на левом, ваша светлость?
– Отвратительно! Дайте мне чаю.
– Могученко, чаю его светлости! Живо!
Все помолчали, прислушиваясь к вою канонады. Вдруг раздался удар огромной силы, от которого задребезжали и зазвенели окна и распахнулась дверь.
Корнилов позвонил и крикнул:
– Могученко! Что же чай?!
Могученко вошел, неся на подносе чай для князя. Расцветая улыбкой, он сказал:
– Прошу простить великодушно. Не утерпел: на крыльцо выбежал. Над горой Рудольфа черный столб до неба. Мы, должно, у французов пороховой погреб взорвали! Красота! Чисто на акварели! Кушайте, ваша светлость, во здравие!..
