Алексей Писемский - Тюфяк
– Позвольте вас поблагодарить за ваше внимание и угощение, – говорила она, прощаясь с хозяевами. – Мы хоть, конечно, и небогаты, но все-таки понимаем что-нибудь и постараемся с своей стороны отплатить тем же, что сами получили. – Проговоря это, она раскланялась и ушла в лакейскую.
На другой день свадьбы в чайной дома Кураевых происходил следующий разговор, который ключница Максимовна, пользовавшаяся от господ большим доверием за пятнадцатилетние перед ними сплетни на всю остальную братию, вела с одною ее знакомой торговкою.
– Ну что, матушка Марья Максимовна, каков ваш молодой-то барин? – спрашивала та.
– Смирненек очень, Федотовна; не под пару нашей-то, я люблю сказать правду: ей бы надобно муженька посердитее, чтобы побранивал да пошколивал. А этому она скоро голову свернет.
– Вишь ты, какое дело! – заключила глубокомысленно торговка.
XII
Домашние сцены
Более полугода прошло после женитьбы Павла. Наступила снова зима, снова начались удовольствия. В городе ничего не случилось достопримечательного. Значительной перемены в жизни главных лиц моего рассказа никакой не было. Павел жил с женою и с матерью; Кураев не уезжал еще в Петербург; хорошие приятели его по сю пору еще не приискали ему там частного места. Лизавета Васильевна жила в деревне; Перепетуя Петровна решительно разошлась с своим родным племянником, даже голубушку-сестрицу третий месяц не видала. Она некоторым образом действительно была права в своем неудовольствии на Бешметевых: во-первых, если читатель помнит поступок с нею Владимира Андреича на свадьбе, то, конечно, уже согласится, что это поступок скверный; во-вторых, молодые, делая визиты, объехали сначала всех знатных знакомых, а к ней уже пожаловали на другой день после обеда, и потом, когда она начала им за это выговаривать, то оболтус-племянник по обыкновению сидел дураком, а племянница вздумала еще вздернуть свой нос и с гримасою пропищать, что «если, говорит, вам неприятно наше посещение, то мы и совсем не будем ездить», а после и кланяться перестала. Она уж сама не станет заискивать: извините – не такого характера, и потому совершенно прервала с неблагодарными всякое сношение и подала на Павла ко взысканию вексель. Впрочем, она очень тосковала, что не видит бедную сестрицу, и каждый день посылала Палашку наведываться о ее здоровье, а тут, к слову конечно, спрашивала, каково поживают и молодые. Палашка обыкновенно на вопрос Перепетуи Петровны сначала отвечала, что все – слава богу! – хорошо, а уж после кой-что и порасскажет. Из рассказов ее Перепетуя Петровна узнала, что Владимир Андреич по сю пору еще ничего не дал за дочкою; что в приданое приведен только всего один Спиридон Спиридоныч, и тот ничего не может делать, только разве пыль со столов сотрет да подсвечники вычистит, а то все лежит на печи, но хвастун большой руки; что даже гардероба очень мало дано – всего четыре шелковые платья, а из белья так – самая малость. Хозяйством молодая барыня ничего не занимается, даже стол приказывает сам Павел Васильич, а она все для себя изволит делать наряды, этта на днях отдала одной портнихе триста рублей; что молодые почивают в разных комнатах: Юлия Владимировна взяла себе кабинет Павла Васильича и все окошки обвешала тонкой-претонкой кисеей, а барин почивает в угольной, днем же постель убирается; что у них часто бывают гости, особенно Бахтиаров, что и сами они часто ездят по гостям, – Павлу Васильичу иногда и не хочется, так Юлия Владимировна сейчас изволит закричать, расплачутся и в истерику впадут. Слушая эти рассказы, Перепетуя Петровна обыкновенно приговаривала: «Так ему, дураку, и надобно, – еще по щекам будет бить; как бы родство-то свое больше уважал да почитал, так бы не то и было!»
Вечером накануне Нового года Павел сидел в комнате у матери. Старуха целую осень заметно слабела, а этот день с нею повторился параличный припадок; послали за доктором, который поставил ей около десятка горчичников и обещался ночью еще раз заехать. Видно было, что он даже опасался за жизнь больной, которая была в совершенном беспамятстве и никого не узнавала. Павел послал сказать Перепетуе Петровне и отправил нарочного к сестре. Несмотря на болезнь матери, Юлии Владимировны не было дома – она находилась у модистки, где делалось для нее новое платье, в котором она должна была явиться на бал в дворянское собрание. Павел был худ и бледен. Видно, золотое время для новобрачных не слишком-то счастливо прошло для него. Он сидел около больной и держал ее за руку; ключница Марфа стояла в ногах, пригорюнившись, и вздыхала; молодая горничная девка приготовляла новый горчичник, перемарав в нем руки и лицо. Приехала Юлия Владимировна в сопровождении гризетки, бережно несшей новое платье. Сначала она прошла в свой кабинет, или, как она его называла, будуар, и еще раз начала примеривать обнову. Платье сидело необыкновенно ловко. Юлия Владимировна с полчаса любовалась пред большим зеркалом своим платьем и собой; она оглядывала себя во всевозможных положениях – и спереди, и с боков, и загибала даже голову, чтобы взглянуть на свою турнюру, и потом подвигала стул и садилась, чтоб видеть, каково будет платье, когда она сядет. Платье было отличное. Переодевшись, Юлия Владимировна вошла в комнату больной.
– Что ж вы не сбираетесь? По сю пору не бриты, – сказала она, даже не поздоровавшись с мужем.
– Я сегодня не могу ехать, Юлия, – проговорил Павел.
– Вот прекрасно! Вот хорошо! – вскрикнула Юлия каким-то неприятно звонким голосом. – Зачем же я платье делала? Зачем вы это меня дурачите?
– Вы видите, матушка умирает.
– Скажите, пожалуйста, что выдумал! Во-первых, матушка не умирает, а обыкновенно больна; а во-вторых, разве вы поможете, что тут будете сидеть?
– Воля твоя, я не в состоянии.
– И вы это решительно говорите?
– Вы знаете, когда можно ехать, я еду.
– Нет, вы скажите мне, что вы решительно не хотите ехать.
– Я не могу ехать.
– Очень хорошо! Отлично! Вы думали меня испугать – ужасно испугалась, – я одна поеду.
Павел ничего не отвечал.
– И непременно поеду. Нарочно, знал, что мне хочется, выдумал предлог, какого совсем нет.
– Предлог у вас перед глазами, Юлия.
– Никакого у меня нет перед глазами предлога, а есть только ваши выдумки… Я одна поеду.
Проговоря это, Юлия вышла в угольную и, надувши губы, села на диван. Спустя несколько минут она начала потихоньку плакать, а потом довольно громко всхлипывать. Павел прислушался и тотчас догадался, что жена плачет. Он тотчас было встал, чтоб идти к ней, но раздумал и опять сел. Всхлипывания продолжались. Герой мой не в состоянии был долее выдержать свой характер: он вышел в угольную и несколько минут смотрел на жену. Юлия при его приходе еще громче начала рыдать.
– О чем же вы плачете? – спросил он.
– Всегда напротив, – говорила сквозь слезы Юлия, – если бы я знала, я просила бы папеньку. Как я поеду одна? Зачем же я делала платье? Вечно с вашими глупостями; я не служанка ваша смеяться надо мной; поутру сбиралась, а вечером сиди дома!
– Ах, как вы малодушны!
– Сам ты малодушен – тюфяк!
Павел улыбнулся и сел около жены, но Юлия отодвинулась на другой конец дивана.
– Не извольте садиться около меня… неблагодарный… вчера что вечером говорил?
– Я и теперь скажу то же.
– Очень нужны мне твои слова, притворяется туда же: умереть для вас готов, а съездить на вечер не хочется!
– Как вы несправедливы ко мне. Что, если мы поедем, а матушка умрет, – что даже посторонние скажут? С какими чувствами мы будем веселиться?
– Вот прекрасно – с какими чувствами! Не прикажете ли все сидеть да плакать? Подите вон: видеть вас не могу! Наказал меня бог, по милости папеньки. Наденька теперь, я думаю, уж совсем оделась. – При этих словах Юлия снова залилась слезами и упала на подушку дивана.
– Юлия! Это ведь смешно – вы ребячитесь, – сказал Павел, подходя снова к жене.
– Отойдите от меня! – вскрикнула Юлия, оттолкнув мужа рукой, и продолжала плакать.
Павлу жаль было жены: он заметно начал сдаваться.
– Не плачьте, Юлия, я поеду, – проговорил он.
Юлия не унималась.
– Я поеду, я пойду сейчас бриться. Ну, вот видите, я пошел бриться, – говорил Павел и действительно пошел в залу.
По уходе мужа Юлия тотчас встала и отерла глаза.
«Дурак этакой, – говорила она про себя, глядясь в зеркало, – вот теперь с красными глазами поезжай на бал – очень красиво!»
Муж и жена начали одеваться. Павел уже готов был чрез четверть часа и, в ожидании одевавшейся еще Юлии, пришел в комнату матери и сел, задумавшись, около ее кровати. Послышались шаги и голос Перепетуи Петровны. Павел обмер: он предчувствовал, что без сцены не обойдется и что тетка непременно будет протестовать против их поездки.
– Батюшки мои! Что это у вас наделалось? – говорила Перепетуя Петровна, входя впопыхах в комнату и не замечая Павла. – Господи! Она совсем кончается… Матушка сестрица! Господи! Какой в ней жар! Да был ли у нее лекарь-то?