Валентин Катаев - Сын полка
Непривычно стуча по ступенькам скользкими, немного выпуклыми подмётками новых сапог, Ваня спустился в командирский блиндаж.
Он испытывал то чувство подтянутости, лихости и вместе с тем некоторого страха, которое всегда испытывает солдат, являющийся по вызову командира.
Капитан Енакиев сидел по-домашнему, без сапог, в расстёгнутом кителе, под которым виднелась голубая байковая фуфайка, на походной койке, застланной попоной.
Койка его отличалась от койки любого разведчика лишь тем, что на ней была подушка в свежей, только что выглаженной наволочке.
Без шинели и без фуражки, с несколькими потёртыми орденскими ленточками на кителе, с небольшой проседью в тёмных висках, командир батареи показался Ване более старым, чем тогда, когда он его увидел в первый раз.
Ваня обеими руками стащил с головы шапку и сказал:
– Здравствуйте, дяденька!
Капитан Енакиев посмотрел на него тёмными глазами, окружёнными суховатыми морщинками, и слегка прищурился. В первую минуту он не узнал пастушка Ваню в этом стройном и довольно высоком солдатике – сапоги прибавляли ему роста – с круглой крепкой головой, высунутой из широкого воротника новой шинели с артиллерийскими погонами и петлицами.
– Здравствуйте, дяденька! – повторил Ваня, сияя счастливыми глазами и как бы приглашая командира батареи обратить внимание на свою одежду.
Но так как Енакиев продолжал молчать, Ваня осторожно присел возле двери на ящик, подтянул голенища сапог и положил на колени руки, в которых он держал шапку.
– Ты кто такой? – наконец спросил капитан с холодным любопытством.
Никакой вопрос не доставил бы Ване большего удовольствия.
– Это же я, Ваня, пастушок, – сказал мальчик, широко улыбаясь. – Не узнали меня разве?
Но капитан не улыбнулся, как того ожидал Ваня. Напротив, лицо его стало ещё холодней.
– Ваня? – прищурясь, сказал он. – Пастушок?
– Ага.
– А во что это ты нарядился? Что это у тебя на плечах за штучки?
Ваня слегка растерялся.
– Это погоны, – сказал он неуверенно.
– Зачем?
– Положено.
– Ах, положено! Для чего же положено?
– Всем солдатам положено, – сказал Ваня, удивляясь неосведомлённости капитана.
– Так ведь это солдатам. А ты разве солдат?
– А как же! – с гордостью сказал Ваня. – Приказом даже прошёл. Вещевое довольствие нынче получил. Новенькое. На красоту!
– Не вижу.
– Чего вы не видите, дяденька? Вот же оно, обмундирование. Сапожки, шинелька, погоны. Глядите, какие пушечки на погонах. Видите?
– Пушечки на погонах вижу, а солдата не вижу.
– Так я же самый и есть солдат, – окончательно сбитый с толку ледяным тоном капитана, прошептал Ваня, глупо улыбаясь.
– Нет, друг мой, ты не солдат.
Капитан Енакиев вздохнул, и вдруг лицо его стало суровым. Он кинул на стол «Исторический журнал», заложив его карандашиком, и резко сказал, почти крикнул:
– Так солдат не является к своему командиру батареи. Встать!
Ваня вскочил, вытянулся и обмер.
– Отставить. Явись сызнова.
И тут только мальчик сообразил, что, всецело занятый своим обмундированием, он забыл всё на свете – кто он такой, и где находится, и к кому явился по вызову.
Он проворно нахлобучил шапку, выскочил за дверь, поправил сзади пояс, заложенный за хлястик, и снова вошёл в блиндаж, но уже совсем по-другому.
Он вошёл строевым шагом, щёлкнул каблуками, коротко бросил руку к козырьку и коротко оторвал её вниз.
– Разрешите войти? – крикнул он писклявым детским голосом, который ему самому показался лихим и воинственным.
– Войдите.
– Товарищ капитан, по вашему приказанию явился красноармеец Солнцев.
– Вот это другой табак! – смеясь одними глазами, сказал капитан Енакиев. – Здравствуйте, красноармеец Солнцев.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – лихо ответил Ваня.
Теперь уже капитан Енакиев не скрывал весёлой, добродушной улыбки.
– Силён! – сказал он то самое, очень распространённое на фронте словечко, которое мальчик уже много раз слышал по своему адресу и от Горбунова, и от Биденко, и от других разведчиков. – Теперь я вижу, что ты солдат, Ванюша. Давай садись. Потолкуем… Соболев, чай поспел? – крикнул капитан Енакиев.
– Так точно, поспел, – сказал Соболев, появляясь с большим чайником, охваченным паром.
– Наливай. Два стакана. Для меня и для красноармейца Солнцева. А то он подумает, что мы с тобой живём хуже, чем его разведчики. Верно, Соболев?
– Это уж как водится, – сказал Соболев, тоном своим давая понять, что он вполне разделяет мнение капитана о разведчиках как о людях хотя и толковых, но имеющих слабость пускать пыль в глаза своим угощением.
Соболев поставил на столик два стакана в серебряных подстаканниках и налил крепкого, почти красного чаю, от которого сразу распространился чудеснейший горячий аромат.
И тут только Ваня понял, что такое настоящее богатство и роскошь.
Сахар, правда, был не рафинад, а песок, но зато Соболев подал его в стеклянной вазочке. Свиной тушёнки с картошкой тоже не было. Но зато капитан Енакиев поставил на стол коробку с печеньем «Красный Октябрь» и выложил плитку шоколада «Спорт», что заставило пастушка почти онеметь от восхищения.
Капитан Енакиев с весёлым оживлением смотрел на Ваню:
– Ну, пастушок, говори: где лучше – у нас или у разведчиков?
Ваня чувствовал, что здесь лучше. Но ему не хотелось обижать разведчиков и отзываться о них дурно, в особенности за глаза.
Он подумал и сказал уклончиво:
– У вас богаче, товарищ капитан.
– А ты, Ванюша, хитрый. Своих в обиду не даёшь… Верно, Соболев? Не даёт своих в обиду?
– Точно. Разве солдат своих в обиду даст?
– Ну ладно, Соболев. Пока можешь быть свободен. А мы тут с красноармейцем Солнцевым побеседуем по душе… Такие-то дела, Ванюша, – сказал капитан Енакиев, когда Соболев ушёл к себе за перегородку. – Что же мне с тобой дальше делать? Вот в чём вопрос.
Ваня испугался, что его снова хотят отправить в тыл. Он вскочил с ящика и вытянулся перед своим командиром:
– Виноват, товарищ капитан. Честное батарейское, больше не повторится.
– Чего не повторится?
– Что явился не как положено.
– Да, брат. Явился ты, надо прямо сказать, неважно. Но это дело поправимое. Научишься. Ты парень смышлёный… Да ты что стоишь? Садись. Я с тобой сейчас не по службе разговариваю, а по-семейному.
Ваня сел.
– Так вот я и говорю: что мне с тобой делать? Ты ведь хотя ещё и небольшой, но всё же вполне человек. Живая душа. Для тебя жизнь только-только начинается. Тут никак нельзя промахнуться. А?
Капитан Енакиев смотрел на мальчика с суровой нежностью, как бы пытаясь взглядом своим проникнуть в самую глубь его души.
Как не похож был этот маленький стройный солдатик с нежной, как у девочки, шеей, уже натёртой грубым воротником шинели, на того простоволосого босого пастушка, который разговаривал с ним однажды у штаба полка! Как неузнаваемо он переменился за такое короткое время! Изменилась ли также и его душа? Выросла ли она с тех пор, окрепла ли, возмужала? Готова ли она к тому, что ей предстоит?
И Ваня почувствовал, что именно сейчас, в эту самую минуту, по-настоящему решается его судьба. Он стал необыкновенно серьёзен. Он стал так серьёзен, что даже его чистый выпуклый детский лоб покрылся морщинками, как у взрослого солдата.
Если бы разведчики увидели его в эту минуту, они бы не поверили, что это их озорной, весёлый пастушок. Таким они его никогда не видели. Таким он был, вероятно, первый раз в жизни.
И это сделали не слова капитана Енакиева – простые, серьёзные слова о жизни – и даже не суровый, нежный взгляд его немного усталых глаз, окружённых суховатыми морщинками, а это сделала та живая, деятельная, отцовская любовь, которую Ваня почувствовал всей своей одинокой, в сущности очень опустошённой душой. А как ей была необходима такая любовь, как душа её бессознательно жаждала!
Они оба долго молчали – командир батареи и Ваня, – соединённые одним могущественным чувством.
– Ну, так как же, Ваня? А? – наконец сказал капитан.
– Как вы прикажете, – тихо сказал Ваня и опустил ресницы.
– Приказать мне недолго. А вот я хочу знать, как ты сам решишь.
– Чего же решать? Я уже решил.
– Что же ты решил?
– Буду у вас артиллеристом.
– Вопрос серьёзный. Тут бы не худо родителей твоих спросить. Да ведь у тебя, кажись, никого не осталось.
– Да. Круглый сирота. Всех родных фашисты истребили. Никого больше нету.
– Стало быть, сам себе голова?
– Сам себе голова, товарищ капитан.
– Вот и я сам себе голова, – неожиданно для самого себя, с грустной улыбкой сказал капитан Енакиев, но тотчас спохватился и прибавил шутливо: – Одна голова хорошо, а две – лучше. Верно, пастушок?
Капитан Енакиев нахмурился и некоторое время задумчиво молчал, поглаживая указательным пальцем короткую щёточку усов, как имел обыкновение делать всегда перед тем, как принять окончательное решение.
