Вячеслав Кондратьев - Отпуск по ранению
И они пошли слитно друг к дружке, и опять Сашка ощущал сладостное колыхание Зининого бедра у своей ноги.
– А меня не погонят от вас в госпиталь какой? – затревожился вдруг Сашка.
– Нет. Но тебе-то в тылу будет лучше, чем у нас…
– Без тебя-то? Нет. Понимаешь, должны же нас сменить наконец. Тогда и на формировании вместе будем. Вот что загадываю.
– Хорошо бы. – вздохнула Зина.
А недалекая передовая непрестанно давала о себе знать: то негромким похрипыванием, то взблеском ракет, то красными нитями трассирующих, режущих небосклон.
– Устал, Саша? Замучила я тебя. Не надо бы сегодня ходить, не отдохнул ты еще.
– Ну что ты. Хорошо же было…
– Вот вернемся в палату, уложу тебя, дам снотворного, выспишься как следует. – Зина ласково провела рукой по Сашкиной щеке.
– Небритый я… Да и вообще грязный я, оборванный…
– Будто я не знаю, откуда ты, – махнула она рукой.
– Тут у вас все чистенькие, побритые…
– Ты ж с войны настоящей, Саша, разве я не понимаю, о чем говорить.
– Да-а, – задумчиво протянул Сашка. – Война была взаправдашняя, это ты верно сказала. Видишь, что со мной наделала. Ты уж не обижайся на меня… Усталый я сильно. Очень усталый, – повторил он.
– Глупенький, ты опять о том же. Понимаю я все. Отлежаться тебе надо, отдохнуть…
Последние метры перед селом Сашка насилу шел.
В палате уже все спали – кто храпел, кто подстанывал, а кто и вскрикивал во сне, – только обезрученный сидел на койке, уставившись в одну точку.
– Заверни, браток, – поднял он глаза на Сашку.
Научившись за день справляться с цигаркой одной рукой, Сашка свернул, прижег и, присев рядом, прямо в рот сунул тому самокрутку.
– Вот какие дела, парень… Куда я теперь? Прибило бы лучше… Тебе-то повезло.
– Да, повезло, – согласился Сашка.
Зина оправила ему постель, взбила подушку и сказала:
– Ложитесь, раненый.
Сашка усмехнулся. Да и верно, зачем кому знать, что у них промеж собой.
– Сейчас, сестрица, покурим с товарищем, – ответил он в тон ей, и Зина тоже улыбнулась.
Так он и просидел с раненым, пока тот не докурил, то давая ему в рот цигарку, то отнимая, словно малому дитю соску.
Подойдя к постели, Сашка подивился еще раз. Когда же он спал раздетый до белья да на простыне, дай Бог памяти? И оказалось, что с двадцатого ноября, как сел в эшелон на далекой приморской станции, не видел он настоящей постели.
Долго возился он со шнурками от ботинок – заскорузли и пригорели намертво, хоть режь их, – но все же осилил. Но гимнастерку снять позвал Зину. Не лезла забинтованная рука в рукав, хоть и разрезанный, пришлось еще подрезать, а гимнастерка-то хорошая, суконная, теперь одно – выбросить, а жаль. Когда Зина принялась за брюки, Сашка застеснялся, но она ловко стянула их, не дав ему и опомниться, и остался он в бежевом трикотажном белье – неудобно, будто голый, – и нырнул скорей под одеяло.
Зина дала ему выпить чего-то горького, сказав:
– Я тут буду, только выходить придется, у меня в трех избах раненые. Спи, родненький, – добавила совсем тихо. – Спи…
Сашка растянулся на койке блаженно – ну вот, посплю сегодня по-людски.
Гармоника, тихо наигрывавшая целый день, перебирая разные мотивы, сейчас заливалась вовсю – и "Катюшу", и "Синенький платочек", и какие-то вальсы.
– Празднуют штабные-то, – хрипловато и недобро сказал безрукий.
– Шут с ними, пусть веселятся, – равнодушно ответил Сашка.
Это утром, когда Зина сказала об этом, вспыхнуло в нем злое, а теперь разошлось.
– Веселиться-то вроде не с чего… – хмуро продолжил тот, покусывая губы.
– Праздник все же… Ты, брат, не завидуй. Этот пирог на всех. Сегодня они тут, в тылу, а завтра там могут оказаться.
– Тебе-то что, поднесла сестрица выпить. Знакомая, что ли?
– Знакомая. Дадут завтра всем, обещал же комиссар.
– Они дадут… Много тебе на передке водочки доставалось? То-то и оно, – добавил он, не дожидаясь Сашкиного ответа.
Думал Сашка, что уснет сразу, но не получилось. И на постели как-то непривычно, и подушка вроде ни к чему, да и рука ныла.
За день не пришлось Сашке о доме подумать, о матери. Занято все было Зиной, а сейчас подумалось – непременно завтра письмо отписать, что раненый он, что в госпитале, чтоб не беспокоилась мать. С передовой он только два письма отправил, да и неизвестно, дошли ли. Если бы не война, осенью сорок первого отслужил бы он кадровую и был бы дома, а дом Сашкин не так уж далеко отсюдова – верст триста. Ерунда расстояние, если с Дальним Востоком сравнить, где служил Сашка срочную.
Но он и не задумывался о том, что может он, пока раненый и вне строя, до дома своего добраться и повидаться с матерью. Слишком дорога для него сейчас Зина, и покинуть ее и в голову не приходило.
Слышится ему, как возится она сейчас в своем закуточке, и сладко ему от ее близости и покойно. Уже засыпая, услышал он Зинины шаги, ощутил на своем лбу ее прохладную ладонь – вот и избыл этот первый тыловой день, оказавшийся для него совсем не легким, а каким-то заботным и сумятным, – и великий покой сошел на Сашку, покой, которого не знал долгие и тяжкие месяцы фронта.
Ничего ему не снилось – ни плохого, ни хорошего, – и потому не понимал он, почему проснулся с тоской, точно такой же, как в тот день на передовой, когда нагрянула на них немецкая разведка.
Еще глаза не открыл, как придавила голову безысходная мысль – не пережить ему эту войну… Потому как в пехоте он и судьба его ясная: передок, ранение, госпиталь, маршевая рота и опять передок. Это если будет везти. А сколько может везти? Ну, раз, как сейчас, ну, два… Но не вечно же? А война впереди долгая. И не избечь ему, что в каком-то из боев прибьет его насмерть.
– Зина… – позвал он тихо.
Но подошла к нему не она, а незнакомая медсестра.
– Что вам, раненый?
– А Зина где?
– Вышла Зина. Что, рана болит?
– Да нет.
– Тогда спите, раненый. – Она отошла, а Сашка полез за махоркой.
Поначалу он не забеспокоился – говорила же Зина, что выходить будет, не одна у нее палата, надо и за другими ранеными приглядеть, – но сон ушел, и, как ни старался уснуть, ничего не выходило.
Мысли смутные он прогнал. Научился он там не давать воли ни тоске, ни надежде. И сейчас вроде бы ни о чем плохом не думал, только хотелось отчаянно, чтоб пришла Зина, прикоснулась опять ко лбу, погладила по-матерински… И может быть, тогда опять обрел бы Сашка покой и безмятежность, но она не шла, и драл Сашка горло дымом «моршанской».
В штабе все еще гуляли. Вперемежку с гармонью играл патефон что-то далекое и знакомое, слышанное когда-то на танцплощадке в клубе… Давно это было. И тихие вечера в дальневосточном полку, и приятные разговоры с ребятами о скором увольнении, и задумки о будущей жизни на гражданке…
Сколько прошло времени, час ли, два, Сашка не заметил, только не выдержал более и встал. Натянув брюки и кое-как приладив ботинки, вышел. В Зинином закутке сидела та, незнакомая сестра и, привалившись к столу, дремала.
– Чего тебе? – проснулась она сразу и спросила недовольно.
– Зина не вернулась еще?
– Чего тебе далась Зина? Сказала же я…
– Где она?
– Ну… вызвали ее.
– Куда вызвали?
При свете лампы разглядел Сашка девушку – востроносенькая, некрасивая, но губки накрашены и надушена так, что голова закружиться может. И понял он, что не в других палатах Зина, а там, в штабе, на гулянке.
– Она ж не хотела идти, – упавшим голосом пробормотал Сашка.
– Мало ли что не хотела. Разве вольные мы? Приказали, и пошла.
– На гулянку идти приказать не могут. Не загибай.
– Ну, не приказали, так какой-нибудь предлог нашли. А ты чего беспокоишься, парень? А, поняла… Говорила Зина, что ждет с передовой одного. Ты и будешь?
– Я, – кивнул он.
– Ничего там с ней не случится. – Голос ее помягчел. – Поест как следует, выпьет, ну потанцует с кем. Иди-ка ты спать.
Посмотрел на нее Сашка еще раз: видно, готовилась она сама на вечер идти, потому накрасилась так и надушилась, а заставили ее вместо Зины дежурить, и потому особого сочувствия ни Сашка, ни Зина у нее не вызывали.
– Ну, чего стоишь столбом? Иди на койку и не переживай.
– Я и не переживаю, – соврал Сашка.
– Вот и правильно. Подумай, сколько времени прошло…
– При чем здесь время? – не понял он.
– Подумай, – повторила востроносенькая и усмехнулась.
"Ах ты, язва", – подумал Сашка и чуть было не выругался.
Безрукий проснулся, а может, и не спал совсем или вполглаза, и попросил закурить. Присел Сашка к нему на койку, и задымили, как два паровоза.
В избе было душно. Пахло нечистым бельем, грязными портянками и кислым от волглых, непросохших ватников.
Откурили по одной, закрутили по второму разу, и все молча. Потом отошел Сашка к своей постели.
– А ты плюнь! – вдруг сказал безрукий.
