Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная
Что и случилось… Его сыну исполнилось пятнадцать лет. Его жена, как он впоследствии многократно Елене повторял, была в высшей степени достойная женщина. Он их бросил, он иначе не мог – ему никогда не искупить свою вину перед ними.
Да, он ушел. Но окончательно со своим прошлым порывать не намерен. До Елены постепенно дошло, что он имел в виду под выражением «не окончательно».
Междугородный звонок отличался особой, резкой настойчивостью. Перезвон этот, чуть ли не ежедневный, в сознании Елены стал как бы символом бурного натиска, грубого вторжения Сергеева прошлого в их сегодняшнюю жизнь. И в такие моменты она чувствовала, что он не рядом с ней оставался, а оказывался мгновенно по т у сторону, куда ей не было доступа, и где сплоченно действовала бывшая его семья.
А потом начинались уже с ней объяснения: удивительно, что при его твердом, волевом характере в этих обстоятельствах он оказывался столь слаб, что не мог избавить Елену от покаянных своих излияний, признавал ее царицей и одновременно злодейкой, которой он полностью подчиняется, но в душе не может не осудить. Она-то думала: такой решительный, мужественный, жить с ним – как за каменной стеной. А оказалось, и у самых мужественных ресурсы внутренние не беспредельны. Нужны усилия построенное разрушить, а заново фундамент возводить, глядишь, наваливается усталость.
Тут она не рассчитала. Он же, привыкнув всегда ощущать себя сильным, к слабости совсем оказался неготовым. Его все выбивало из колеи: метраж такой, как в его квартире в Свердловске, по московским понятиям был нереален. Подыскали, правда, приличную площадь, но он говорил, что давят на него низкие потолки. Легконогие кресла, низкие столики, коренья, ползучие растения, в бытность с Митей служившие украшением интерьера, были им с презрением отвергнуты. На смену явились гарнитуры. Столовый, спальный, только Оксанина комната осталась такой, как была, как ее обустроил Митя: аквариум, книжные стеллажи, любимые игрушки.
А ссоры былые с Митей – ну просто ничто по сравнению с теперешними затяжными объяснениями Елены с Сергеем Петровичем! Он садился удобно в кресло за письменный стол – сказывалась, вероятно, начальственная, руководящая привычка, – а она, как просительница, сбоку присаживалась, на стул. Он говорил: пора, наконец, поставить точки над «и». Елена, в тоске, в скуке, в растерянности, замирала. И, разумеется, в самый неподходящий момент приоткрывалась дверь, Оксана заглядывала: «Мама, можно?».
– Оксана, – с раздельной четкостью автомата произносила Елена, – закрой дверь!
… Вот в этот период они с Варькой вновь и столкнулись: встречи их как бы пунктиром проходили через всю жизнь.
22
Варька ей позвонила. Наверно, сто лет могло пройти, а Елена сразу бы узнала Варькин басовитый, с характерными уклончиво-насмешливыми интонациями голос. Она обрадовалась, но тут же насторожилась: почему звонит? Варька объявила: знакомая ее, кто именно, не сказала, видела мельком Оксану, так как она? И как сама Елена? Неплохо бы увидеться, а?
– Возьми бумагу и карандаш. Адрес диктую. Недавно переехала, посмотришь, как живу. Договорились?
Жила Варя теперь в самом центре, где ломались старомосковские особняки и на их месте возводились многоэтажные, из светлого кирпича дома так называемой высшей категории. В подъездах таких домов сидели лифтерши, выяснявшие к кому из жильцов посетитель явился и ждут ли его там.
Варька, открыв дверь, сжала Елену в своих богатырских объятиях, а та успела разглядеть просторный холл с обшитыми деревом стенами, однотонный ковер шоколадного колера, распахнутые стеклянные двери в одну из комнат, длинный коридор, уводящий в недра квартиры.
Варька сильно похудела, настолько, что даже брюки осмелилась надеть, правда, со свободным свитером, прикрывающим бедра. Вообще она неплохо выглядела, куда лучше, чем в молодые годы. Это поразило Елену. Неужели и тут Варя обскакала ее? Она сама стареет, теряет привлекательность, а некрасивая ее подруга с возрастом хорошеет: разве так может быть? Ну да, вот какая она стала элегантная, со своим стилем, подтянутая. Вкалывает по-прежнему как каторжная, и что же, это и держит ее в форме? Странно, странно…
Варя провела ее в комнату, просторную, уставленную старинной, красного дерева мебелью, ухоженной, тщательно отреставрированной. Солидная обстановка. От занавесей, тяжелых, висящих на медных кольцах, и до диванных подушек все было подобрано в изысканном сочетании. Варька плюхнулась в кресло с такой небрежностью, точно ей самой на эту роскошь плевать, и не находит она в ней ничего необыкновенного, и давно уже так жить привыкла. Но Елена-то помнила, где Варя росла, в коммуналке, вдвоем с матерью-портнихой, и, выражая свое восхищение нынешним Варькиным жильем, дала, завуалировано, конечно, понять, что именно сравнивает.
Варя, видимо, поняла, насмешливо, а может, уязвлено, улыбнулась. Она вышла замуж. Муж, объяснила коротко, служивый. Уходит на работу к девяти, к семи возвращается, и такое расписание ее лично вполне устраивает. В театре муж бывает редко, пожалуй, даже не любит театр. Свои интересы, свой круг – прекрасно! В ее дела вникает постольку, поскольку она считает нужным его в них посвящать. Щелкнула зажигалкой, придвинула напольную на высокой ноге пепельницу ближе к себе.
– Ты довольна? – спросила Елена.
– О да! – с коротким смешком Варя ответила. – Быть в таком плане недовольной у меня нет ни сил нет, ни времени. – И, подумав:
– А вообще довольна, можно сказать. Есть сын. Тянула с этим, тянула, но, в общем, успела, опять же можно считать. Все как у людей, за исключением одного – работы.
Вздохнула, стряхнула пепел.
– Ну, с работой-то у тебя все хорошо… – осторожно произнесла Елена.
– Вот именно! – Варя согласилась. – Прекрасно. Единственное, ради чего живу. Хотя говорить так, наверно, нехорошо. Но что поделаешь, если это правда. Изматываюсь как собака. Мертвая падаю в постель, утром сил нет подняться, и каждый день все сначала. Да, в общем, скучно об этом говорить.
– Почему же… – Елена внимательно глядела на подругу.
– Да потому что смешно, когда баба эдакого титана хочет из себя изобразить. Я вот иногда поддаюсь, делюсь с коллегами, что называется, муками творчества, а потом самой же неловко. Работаешь – и работай. И нечего рассусоливать, что у тебя да и как. Но все же поскулить иногда хочется. Ну правда, что за жизнь! Засыпаю с одной мыслью, чтобы завтра быть в форме. Чтобы в боку не кололо и кашель бы не нападал. Перекуриваюсь к чертям собачьим, а врачи запретили. Каждый день проживаю так, будто он у меня последний, и все надо выжать из себя. Просыпаюсь ночью: муж рядом, как младенец, безмятежно посапывает, а у меня муравейник в голове На телевидение надо позвонить, со сценарием что-то морочат, в министерстве недавно сорвалась, раскричалась ни за что ни про что, и выяснить надо в бухгалтерии, почему деньги с Мосфильма до сих пор не перевели, – и все это, в куче, шевелится, не дает уснуть, а скоро уже утро…
Затянулась, выдохнула дым.
– И думаю, знаешь, временами: живут же нормально женщины. Гляжу, бывает, на улице, идут, аккуратненькие, в платочках, в шапочках, и чувствую прямо физически, насколько же здоровее, спокойнее, естественнее у них жизнь. Вот в магазин зашли, вот вышли с покупками – и жуткая берет зависть! А я и замуж вышла как-то второпях, что называется, между делом. На съемки в Крым, помню, надо было уезжать, сказала Толе: давай вместе поедем. Медовый месяц, так ведь можно считать? Какой там! Помню, погоды все не было, режиссер от злости чуть на стену не лез, а я тоже, дура: гляну утром в окно и говорю себе, снова день пропащий!
Помолчали… Варя, и это было редко для нее, держалась на сей раз с Еленой просто и говорила о простом, простыми, понятными словами. Так вот и выманила Елену из скорлупы: слово за словом Елена перешла к разговору о себе, собственных разочарованиях и общей женской несчастливой доле.
Вдруг Варя ее оборвала.
– Ну, ясно, – сказала резко, грубо. – Причина в том, что дела у тебя нет. Все бы тогда переменилось, уравновесилось. И знаешь, чем ты особенно всегда бесила меня? Что свою незаурядность ты обратила в пустое – в никчемное бабство.
Елена выпрямилась, сцепила руки, а Варя, как бы не замечая, продолжила:
– Я часто о тебе думаю. Думаю: почему? Что помешало тебе найти себе применение? Не перебивай! Уж тут я не могла обмануться – было, было! Даже не слова твои вспоминаю, а выражение лица, взгляд. Зло, понимаешь, берет, когда видишь, что это пропадает. Необыкновенное, радостное, ну как назвать – талант? Талант – нечто определенней. А у тебя? Дар, что ли… – произнесла с сомнением. – Да, дар. И как-то нужно было его использовать, – вздохнула, – толково… Я думала, коли в человеке есть, силы сами собой берутся. Казалось, что это связано, дар и, ну если хочешь, честолюбие. Желание работать, чтобы себя реализовать, обнаружить, выдвинуться.
