Доктор Нонна - Мама, мамочка!
– Садись, королева, – Гордон придвинул ей более удобный стул со спинкой, – садись сюда, во главу стола, сегодня твой день.
«Может быть, мне повезет и вино окажется отравленным… – подумала Инна. – Хорошо бы… Умереть нормально одетой, надушенной, в кругу друзей, с бокалом вина все-таки лучше, чем лежа, как труп, в гнусных тряпках, пахнущих кровью…»
Когда вся компания, включая разрумянившихся в мужском обществе соседок, разместилась за импровизированным столом, Инна отметила, что одно место, прямо напротив нее, осталось свободным. Наверное, ее мальчики пригласили и Казакова, но профессор, конечно, занят, поэтому не идет. Илья разлил темно-бордовую терпкую жидкость по бокалам, тоже принесенным с собой. Натан раздал хлеб, пустил по кругу блюда с нарезкой и овощами. После этого, чокнувшись за встречу, хозяева и гости принялись есть.
– Как ты здесь очутился, Гордон? – Иннино любопытство понемногу взяло верх над привычной апатией. – Невероятно!
– Да, это чудо, – негр кивнул, жуя, – представь себе, меня разыскал твой муж.
– Натан?! – еще больше удивилась Инна. – Но как?
– Через университет, – гордо пояснил Натан, – Интернет – великая вещь!
– Понимаешь, – Гордон налил себе еще вина, – в том-то и чудо. Ни в каком университете я давно уже не работаю, да и живу не в Блумингтоне, а в Чикаго. Ректор сменился, бывшие коллеги уволились… И вдруг, позавчера, как раз в день моего рождения, мне в дверь звонит курьер и передает письмо из России. Оказывается, как раз в чикагском отделении DHL, где распределяется приходящая почта для доставки по штату, работает мой сосед, который знает меня лично. Вот он и исправил университетский адрес на правильный. Я прочел, что тебе нужна помощь, и тут же заказал два билета в Москву на ближайший рейс.
– Два? Почему?
Инна легко могла предположить, что Гордон хотел еще раз попытать счастья, пригласив ее в Америку. Он ведь помнил ее семнадцать лет назад, здоровую, веселую, и не мог знать, во что она превратилась после операции, что бы там ни написал ему Натан. Но для чего было покупать два билета в Москву?
– А как ты сама думаешь? – Американец поглядел на нее с некоторым сомнением. – Сердце твой сын унаследовал не от тебя! Оно у него только снаружи черствое, а внутри… внутри доброе, как у его отца… прости, отцов…
– Сережа?.. – Монотонные снимки патологоанатома снова встали у Инны перед глазами. – Не надо… это слишком! Я знаю, вы хотите помочь, но… не надо! Слишком больно!.. Я все сделала не так, я виновата перед ним, я не уследила, упустила, но… пожалуйста!
– Да, Гордон, не надо, это действительно чересчур, – Илья встал, добывая из кармана сахар и капли для смертельно побледневшего Натана, – подарки, вино – хорошо, но про Сереженьку – это совершенно излишне. Это слишком большое горе. Для матери в первую очередь.
Тоже поднимаясь с места, Гордон вынул из бумажника свернутый лист бумаги – распечатку авиакомпании.
– Рейс Чикаго – Москва, седьмое декабря, Розман Сергей. Мы вместе летели. Инна, я понятия не имел… Он, конечно, упоминал, что вы поссорились и не общаетесь, но не говорил, что ты вообще ничего не знаешь…
То, что поведал ей Гордон, когда улеглось первое смятение и Натан снова обрел способность дышать полной грудью, было чрезвычайно просто и совсем не похоже на романтическую сказку, даже если соседки и внимали таинственному иностранцу не дыша. Сережа, разозлившись на мать, всего-навсего, как многие его соотечественники в те годы, на хорошо ему знакомой Украине купил себе право на въезд в Германию, которая тогда еще без ограничения принимала бывших советских евреев, а получив немецкий вид на жительство, немедленно полетел в Нью-Йорк к доктору Чену. Платиновый уровень в российском отделении «Санрайдера» помог ему только назначить с недосягаемым китайцем десятиминутную встречу. Всего остального Сережа добивался без каких-либо привилегий, но Иннины гены быстро привели его в Чикаго, на вершину тамошней маркетинговой сети.
Однажды Гордон попал на семинар «Санрайдера». Он увидел молодого человека с холодными серыми глазами, бойко излагавшего заученными английскими фразами Ченову волшебную модель с явным русским акцентом, тот напоминал Инну необъяснимой убедительностью каждого своего жеста – больше, чем лицом. Но Гордон все-таки решился и подошел к нему после семинара. Сережа, как ни странно, очень обрадовался, сказал, что отлично помнит маминого коллегу и был бы рад возобновить давнишнее знакомство. Гордон, естественно, не возражал.
С тех пор они регулярно перезванивались и даже часто встречались. Своей семьи у Гордона не было, поэтому Сережа, в домашней обстановке ничуть не похожий на неумолимого дельца, помешавшегося на прибылях, стал ему вроде приемного сына. Он же помог бывшему любовнику своей матери выгодно опубликовать первое большое эссе о русско-английском литературном переводе. Оно продавалось как бестселлер, поэтому за второе, третье и четвертое издания алчные издатели каждый раз устраивали у Гордона дома настоящий аукцион. Сережа посоветовал растерявшемуся автору, привыкшему считать каждый цент, куда правильнее всего вложить накопленные деньги, нашел для него выгодный дом в фешенебельном пригороде, организовал уборщицу, кухарку и честного агента. Так что к тому моменту, как в дверь к Гордону позвонил курьер с письмом от Натана, неисправимый идеалист уже вполне мог назвать себя состоятельным человеком.
Про Инну они с Сережей все эти годы практически не разговаривали. Во-первых, Сережа сразу дал ему понять, что такие разговоры ему неприятны – мать его слишком сильно обидела. Во-вторых, Гордону и самому было неловко.
– И в-третьих, – докончила за него Инна, чувствуя жаркий прилив давно забытой энергии и под его воздействием становясь снова язвительной и резкой, какой Гордон знал ее в перестроечные годы, – после того, что я сделала с тобой, тебе, естественно, ничего не стоило оправдать его идиотское решение: в конце концов, ты в свое время поступил точно так же.
– Может быть, – ответил он, – отпираться смешно.
– Ладно, оставим ненужные сантименты, на них у меня никогда не было времени, а теперь и подавно нет. – Инна по-царски окинула взглядом примолкшее общество. – Скажи одно: где сейчас этот безмозглый трус?
Похоже, она ошибалась: нет и не было никакого настоящего Сережи. Пусть Гордон говорит что хочет про сердце, мягкое изнутри. Все равно есть только тот Сережа, который за тринадцать лет не послал даже безвинно пострадавшим Илье с Натаном ни единой, даже самой краткой весточки. Потому что знал, что они слишком добрые и проговорятся… Какая дикая, непростительная жестокость! Когда, почему он таким стал? Кто виноват? Или, может быть, он уже был таким у нее в животе и только нереалистическая картина – случайное и неверное впечатление – тридцать шесть лет застила ей глаза?
– Какая грустная история! – Леночка, ненадолго очнувшаяся от бесконечной дурноты, поглубже закапывается в тощее одеяло.
Нечаянный праздник давно окончен, мужчины ушли.
– Ну что вы, Леночка, типичный случай, – Инна, снова в невзрачной распашонке, чувствует неприятную, острую боль вокруг глубоких ран и еще более острое желание с кем-то поговорить, – одна глупость рождает другую, другая третью и так далее.
Инна хочет рассказать ей все, что помнит, о Сереже, о себе, о Гордоне, Илье, Натане, даже об Александре Лодыжинском, о том, как она делала одну глупость за другой, а они видели и ничего не говорили, обижались и не прощали, уходили и не возвращались, но Леночка уже снова дремлет под гнетом своей больной, безнадежной жизни.
9
Инна умерла через четыре дня, одиннадцатого декабря, ближе к полуночи. К этому моменту Натан и Илья уже вторые сутки избегали смотреть ей в глаза. Ясно было, что Сережа остановился у них и только к матери не идет. Не хочет. Или боится. Или и то и другое. Жестокий, слабый, заблудившийся мальчик! А эти двое так счастливы, что не найдут в себе сил поставить дураку ультиматум: либо – либо. Либо пусть наконец научится вести себя как человек. Либо пусть не требует человеческого отношения. Что тут непонятного? Обычная здравая логика. Раз мальчик жив, значит, у него есть шанс. Он не безнадежен. Никто не безнадежен. Но Илья, Натан – они уедут с ним в Чикаго, будут любить, жалеть, жарить ему, как в детстве, гренки с сахаром в молоке. Будут принимать его таким, каков он есть, поощряя за хорошее и не журя за плохое.
Один бог знает, чем это кончится!
Леночка
1
Когда тебе всего двадцать, да и то неполных, смерть для тебя не существует. Ее нет, как нет морщин, таблеток на ночном столике и социального работника, приносящего тебе раз в неделю хлеб и молоко. Нет, как нет всего того, о чем никогда не думаешь. Вышел в соседнюю комнату – и забыл про стоящий там рояль. Какой философ это написал? В последнее время Леночкина память тоже функционирует выборочно, вполсилы, как у старушки-бабушки Марии Савельевны, иногда забывающей самые простые вещи.
